По самой сердцевине...
— Кошт Ьег!
Где он слышал такой голос и эти слова? «Кошт Ьег»,— окликнул его немец поздним вечером на железнодорожном вокзале. Он был без обеих ног. Будто обрубок дерева, брошенный под забор. Немец попросил закурить, но у Казимераса не было сигарет, и он только развел руками. «Мне-то больше повезло»,— печально подумал.— «Кпеа 151 зсЫесМ,— сказал бывший солдат.—Яе теЬг Кпе»2.
— Котт Ьег, ЗсЪшет!3
Звонкий голос отскакивает от двери сарая.
«Он зовет меня, надо идти».
Низенький солдат держит в вытянутой руке кружку с водой.
Им страшно хочется пить.
«Почему мне не выпить эту кружку холодной воды? — думает Казимерас.— Так жарко, рот сухой, будто
1 Иди сюда! (нем.)
2 Война плохо. Не надо войны (нем.).
3 Иди сюда, свинья! (нем.)
ошпаренный,— в самый раз будет. Немец зачерпнул из твоего колодца воды и напоит тебя, ха-ха...»
Тени от лип коротки, едва закрывают амбар. Весь двор озарен солнцем, трава местами порыжела. Давно не было дождя. Дождь смыл бы пыль. Если б сейчас пошел дождь, было бы в самый раз — луга еще не скошены, а хлебам и огородам — боже как надо.
Деревянная нога скрип да скрип. Идет он покачиваясь, держит в правой руке топор; как был топор в руке, так он и идет с ним. Не чует ни рук, ни ног... обеих ног, пальцы правой так ныли ночью, но теперь утихомирились.
— Ьазз сНе Ах1! — делает шаг в сторону высокий солдат... Да, это Отто Винклер, простоволосый. Слабый ветерок тормошит желтую прядь на лбу.
«Мог бы и не кричать, я ведь иду и выпью эту кружку. Ах, они думают, что колодец отравлен».
— Ьазз (Не Ах1!
Лицо солдата Отто Винклера багрово, блестит от пота, его руки хватаются за автомат, висящий на груди.
Со стуком открывается дверь избы, и на веранду выбегает Каролис.'
— Отец, почему ты топор...
Казимерас внезапно чувствует вес топора. Правда, зачем его надо было брать, когда так нещадно палит солнце...
— Бросай топор на землю, отец!
Посреди двора? Где это видано, чтоб топор валялся посреди двора. Место топора возле дров, и он бросит...
Поднимает топор — он молнией вспыхивает на солнце,— замахивается...
В руках Отто Винклера вздрагивает автомат — раздаются оглушительные выстрелы.
Казимерас Йотаута вытягивается всем телом, опускает поднятую руку, но топор не выскальзывает, пальцы крепко сжимают топорище, и кажется, что сейчас ему очень хотелось бы бросить его в сторону солдат. Но уже поздно... слишком поздно. Плечи перекосились, лицо повернулось к избе — к Каролису, к женщине, выбежавшей на порог.
Он падает на бок, сжимая в руке топор.
И Каролис и мать не могут сказать ни слова, сдвинуться с места — расширившимися от ужаса глазами смотрят они то на упавшего отца, то на солдат возле колодца.
Высокий что-то говорит низенькому, опускает руки в ведро, набирает пригоршни воды, плещет на лицо, на багровую шею и, достав двумя пальцами из кармана штанов белый платок, вытирает руки.
Низенький стоит рядом, не спуская глаз с товарища.
Громыхая сапогами, они выходят из широко распахнутых ворот.
Из дома выскакивает Юлия с младенцем на руках и бежит мимо все еще не пришедших в себя Каролиса и матери, первой подбегает к свекру, который почему-то улегся посреди двора.
— Папа, что с вами? — спрашивает, наклонясь.
Младенец вдыхает в легкие удушливую вонь порохового дыма.
Говорили: от судьбы не уйдешь, человече; можешь океан-море переплыть, девять держав вдоль и поперек исходить, а если будет суждено, хлебной крошкой подавишься и умрешь.
Говорили: все в руках господа, волос без его ведома с головы не упадет; и неизвестно, то ли в гневе, что ты его волю нарушил, он тебя карает, то ли по любви забирает к себе.
Говорили: не начнись война, не было бы этих ужасов; ведь сколько народу раньше времени в могиле оказалось; вот Наравас, что у леса жил, погнался за теленком, забравшимся в ржаное поле, немцы увидели, что бежит, бабах, и нету.
Говорили: если б не этот топор... Почему Казимерас его прихватил? Даже из мертвой руки еле-еле вырвали...
...От судьбы не уйдешь.
Казимерас Йотаута покоился в горнице на доске — умытый, побритый, причесанный. Руки сложены на груди. Только пальцы правой сжаты в кулак, и старуха Крувелене никак не могла засунуть в нее деревянное распятие — в левую же не вложишь,— вот и пришлось положить рядом с кулаком. Она всем и управляла, даже обула Казимерасу обе ноги. К правой штанине приставила башмак, подперла лучинками. «Вот так и в гроб
уложим,— сказала,— а то как знать, что будет в судный день, когда придется воскреснуть из мертвых да предстать перед всевышним, могут оба башмака понадобиться».
Мать молчала, поджав губы сидела у стены на стуле, глядя на Казимераса, и лицо его казалось ей таким праздничным и прекрасным в трепетном свете свечей, ну просто образ апостола Павла на алтаре Пренайского костела. Она не испугалась этой мысли, не сочла кощунственной; глядела-глядела и опустилась на колени перед мужем, сложила руки для молитвы, только слов не нашла. И глаза оставались сухими.
Тихонько вошел Каролис, постоял и, достав из кармана моток ниток, измерил покойного с головы до ног. Бесшумно удалился, спустил с чердака хлева две длинных доски, распилил их возле дровяного сарая, потом принялся стругать, но рубак выскользнул из рук, и Каролис не смог его поднять. Постояв так с полчасика, побрел к Крувялису.
— Сосед, мне невмоготу... Сколоти гроб для отца.
Собрались люди, посидели, попели псалмы, в сумерках разошлись. Такое время, каждый о доме заботится.
Мать всю ночь не сомкнула глаз.
Утром пришла Крувелене и сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148