Беспокойные руки заблудились в юбках, сдирая их, наконец нашарили голые бедра. Моника задыхалась, намертво прижав к себе батрака, стонала, как под пыткой, только ее лицо, ее прищуренные глаза светились райским блаженством, долгожданным и пришедшим совсем нечаянно.
— Господи, Габрис... О, господи боже...
В свидетели своего счастья она звала самого бога; могла бы, кликнула всю деревню и без всякого стыда сказала: глядите, он мой, мой, мой!
Не Габрелюс — Габрелюс все еще стоял словно обуглившийся где-то возле сена, кто-то другой, вынырнув из его одежд, яростно терзал женщину, стиснув зубы, безжалостно истязал ее за то, что она хозяйка, Балнаносене, что у него такая жизнь, такие дни... дни батрака, дни погибших грез. За все-все на свете (он подумал даже о сыне Балнаносиса, желавшем летать!) он мстил ей, этой женщине, а когда утихомирился, в изнеможении повалился рядом, чувствуя, как его тело ласкают пальцы хозяйки, зло посмеялся над своей местью, скрипнул зубами.
— Хватит! Свиньи не кормлены! — вскочил.
— Габрис...— потянулись к нему руки женщины, но Габрелюс не видел их, он не желал их видеть.
Моника тяжело встала, оправила одежду, стряхнула сено, потуже затянула платок и повернулась к двери. Там в серых вечерних сумерках маячила Аделе. Хозяйка рывком перемахнула через жердь.
— Уже пришла с реки? Уже постирала? — сурово спросила сквозь стиснутые зубы.
— Я... я валек забыла,— пролепетала Аделе, поглядывая то на мать, то на Габрелюса.
— Валек на гумне лежит?
— Я не знаю...— Аделе повернулась к двери.
— Не знаешь!
Не удержавшись, хозяйка подскочила, обеими кулаками трахнула дочку по спине, подтолкнула, и та, зацепившись ногами за порог, бухнулась лицом в мокрый снег.
Покосившись на Габрелюса, хозяйка торопливо пошла по двору.
Аделе вытерла мокрыми ладонями лицо и, мелькая заснеженной юбкой, побежала за гумно, где были ворота, ведущие к Швянтупе.
Габрелюс каждый день видел Аделе. Видать-то видел, правда, но как-то краем глаза, будто предмет какой. А пришлось — прости господи! — улечься с ее матерью на сене; пришлось матери поднять руку на дочь, чтобы он обратил свое внимание на дочь и вдруг понял и спохватился, что все чаще и чаще о ней думает. Аделе не уродилась красавицей. В самом же Лепалотасе можно было найти девок пригожее. И голосистее, и разговорчивей, и ласковее. Но Аделе была спокойная, не трещотка, по деревне не бегала, забросив работу. Можно было глядеть и не наглядеться, как она сгребает сено, теребит лен или даже подметает пол. Казалось, на ее плечах держится все бабье хозяйство, хотя и хозяйка не сидела сложа руки. Заглядевшись однажды вот так на Аделе, которая рубила свекольную ботву для свиней, Габрелюс вдруг услышал:
— Не видел, как ботву мельчат? — спросила она и фыркнула, отвернувшись.
— Ты не так, как другие.
— Много ты видел других!
— Не видел, это правда.
— Так чего говоришь...
Вот и все. Габрелюс отошел, уселся на крыльцо амбара отбивать косу. Стук-постук — и поднимет голову, глянет на Аделе,— та набирает ботву в корзину. Стук- постук — та идет по двору, мелькая белыми икрами. Стук-постук — черпает воду из колодца и через плечо смотрит на Габрелюса. Габрелюс ловит ее взгляд, растерявшись, постукивает опять и видит, что отбил неровно, лезвие кривое, как будет завтра сено косить? А когда косил уже, она прибежала на край луга и позвала:
— Завтракать иди, Габрис!
Габрелюс не слышит, знай машет косой.
— Завтракать!
Роса уже опала, и коса берет неровно, но Габрелюс не распрямляет спины — пускай зовет, пускай кличет.
Аделе подбежала поближе, взяла горсть скошенной травы и швырнула в Габрелюса.
— Завтракать!
Простоволосая голова Габрелюса вся в травинках, рубашка взмокла от пота. Он смотрит на нее лучистым взглядом, бросает наземь косу.
— Меду хочешь?— неожиданно спрашивает.— Подожди-ка.
Он бежит к ольшанику, опустившись на корточки, раздвигает осоку, хватает что-то и опрометью несется назад, странно отмахиваясь свободной рукой.
— Вот шмелиные соты,— радостно говорит.— Пососи!
Аделе высасывает пузырчатые соты, запрокинув голову, вытягивает скудные капельки меда.
— Тебя не изжалили? — облизываясь, спрашивает.
— Только одна, в руку,— смеется Габрелюс.— Соси. Вот соломинка. Через соломинку потяни.
— Мне хватит. Теперь ты.
— Нет, Аделюке, это тебе...
Габрелюс как бы нечаянно оглянулся на дом и увидел, что на тропинке стоит Моника и наблюдает за ними.
— Хозяйка!
Аделе съежилась, бросила шмелиные соты.
— Я завтракать звала...
И убежала — босоногая и легкая.
Габрелюс положил на плечо косу и зашагал вслед за ней не спеша, чувствуя во всем теле радостную усталость.
Вот так оно и было: мать ловила дочку, дочка — мать. Даже выбравшись на базар, хозяйка не оставляла Аделе дома: одевайся, мол, за лошадьми последишь. И в костел они вместе ходили, и возвращались вместе. Усевшись за стол, ели молча, не поднимая глаз друг на дружку. Все чаще визжали некормленые свиньи, у не доеных коров перегорело вымя, огороды заросли мокрицей. Но один дом, один двор — это тебе не пустыня. У колодца встречаются: Аделе прибегает за водой, а Габрелюс поит лошадей; достает ведро, цедит Аделе, будто по капельке; велика печаль, что хозяйка глядит из окна кухни. И в дверях дровяного сарая сталкиваются: Аделе за хворостом пришла, а Габрелюс за топором — в хлеву надо загородку для свиней починить, она коснется его рукой, глазами обожжет, а из дверей избы голос хозяйки: «Аделе, поживее!..» Вечером хозяйка уходит поить коров, Габрелюс выравнивает
граблями кротовины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148