не слишком ли долго?.. Не пора ли остановиться и сойти? Но тебя несет, тебя мчит, и ты не в силах устоять перед этим удовольствием, хотя чувствуешь, что не все настоящее, что на лицах — карнавальные маски, гирлянды — бумажные, а улыбки — как на манекенах.
— С тобой что-то неладно, Саулюс,— заметила Дагна.
— В училище устаю. Точнее — от этой ежедневной пляски с завязанными глазами.
— Будь я твоей ученицей... Я ведь в Германии брала уроки живописи. Целый год.
— Вовремя догадалась бросить... Так мать хотела?..
— Я сама... Мама сердилась...
— Сейчас из каждого сопляка родители хотят сделать гения. И когда я предложил одной девчонке бросить живопись, на другой день меня вызвал директор и тихо спросил: «Вы знаете, чью дочку вы оскорбили?» Ставишь ученику плохую отметку или делаешь замечание — не забудь заглянуть в конец журнала, кто его родители. Наверное, потому там и перечислены место работы и должность каждого родителя.
Дагна мягкой душистой ладонью провела по шероховатой щеке Саулюса.
— Не лучше ли бросить это училище?
— А дальше что?
— Творчество.
— Ущипни себя за ногу и проснись.
— Я на полном серьезе.
Саулюс обнял жену за плечи, сквозь легкий цветастый халат дохнуло будоражащим теплом.
— Моя мечтательница.
— Я в институте неплохо зарабатываю.
— Хочешь меня содержать?
— Да нет. Устроишь выставку своей графики, выпустят альбом твоих работ...
— О, как чудесно! Как на этих твоих слащавых немецких открытках.
Как-то Дагна сказала, что он не до конца откровенен с нею.
Саулюса, казалось, пронзил электрический ток.
— Чего же ты хочешь? К чужим бабам не хожу, не пью... Чего тебе еще надо?
Грубоватые слова не обидели Дагну, или она сумела не показать этого.
— Искренность нужна.
— Если бы мог принести из магазина...
— Не паясничай, Саулюс. Я же вижу, что тебе тяжело.
— Думаешь, от болтовни полегчает?
Весь долгий вечер между ними лежала холодная тень. И лишь в постели, при свете ночника, Саулюс заговорил:
— Мелко и низко, подло...
Пальцы Дагны коснулись его плеча.
— Когда берусь за работу, заранее знаю: так надо, так должно быть. Этому понравится, этому — нет, а тот останется равнодушным. Мне тошно от этого знания.
Теплые пальцы ласково гладили плечо, скользили к локтю, опять взбирались вверх, и эти прикосновения возбуждали. Любовь и верность Дагны заставляли его говорить, выливая давно уже скопившуюся тревогу.
— Линия — это мое слово, которым я говорю со зрителем. Единственное мое средство общения. Только линией я могу выразить себя, свое видение и понимание. И 'все-таки мои офорты — жалкая окрошка мыслей. Что-то не так. Не так, Дагна.
Пальцы Дагны крепко сжали руку Саулюса и, словно испугавшись чего-то, отпрянули.
— Когда-то я радовался каждой своей вещичке, попавшей на выставку, каждой иллюстрации, напечатанной в журнале,— сердце таяло, как у школьника, увидевшего свою фамилию в рубрике «хотят переписы
ваться». Неужто настал час — и я к этому привык, меня это перестало волновать?.. По правде говоря, меня это и теперь волнует, но в другом смысле, раздражает, сердит до тошноты. Понимаешь, меня мутит от мысли, что ко мне снисходили, меня жалели. Сколько раз при отборе моих работ для выставок я слышал слова: «Ничего... Можно... Оставим... Художник молодой, чего от него требовать...» И т. д. и т. п.. Тогда меня это не унижало, а теперь я начинаю дрожать, когда близится новая выставка.
— Для каждого художника его творчество — открытая рана...
— Но почему каждый вправе лезть в эту рану грязными руками?
— Неужели ты хочешь, чтобы все думали одинаково и все встречали тебя с распростертыми объятиями?
— Ты не поняла меня, Дагна. Не сердись.
Саулюс сплел руки над головой, как бы отрешившись от Дагны. Он уже сожалел, что столько наговорил и разоткровенничался. Если послушать со стороны, и впрямь все может показаться глупым и банальным. А ведь это обыкновенная усталость, нервное истощение, ничего больше. И утешал себя: так было, так есть, так будет. Так и должно быть, ведь в противном случае — тихая заводь, вонючая лужа. Замрет живой процесс, если выражаться языком критиков. Но кто же толкает вперед этот процесс, кто вливает в него свежую кровь? Кто эти доноры? У одних кровь настоящая, а у других?
— Мой триптих «Города грез» приняли в альманах «Искусство»,— бодрым голосом сказал Саулюс.
— Разве не говорила я? — Дагна живо наклонилась над Саулюсом, прижалась щекой к щеке.— Изящная, радостная работа, ничего не скажешь.
— Нашлись и такие, кто разглядел формализм. Ру- гянис защитил, он там член редколлегии. Сегодня его встретил.
— Правда побеждает! — ликовала Дагна. Она соскочила с кровати, выбежала за дверь и тут же вернулась с двумя маленькими рюмками коньяка.— За «Города грез», Саулюс!
Саулюса захлестнула такая волна доброты, что он •смотрел на Дагну, не в силах произнести ни слова, вдруг ощутив себя и могущественным, и по-детски бессильным,— захотелось уткнуться лицом в подушку и заплакать, как в далекие ребячьи годы.
— Спасибо тебе, Дагна,— он держал ее руку с рюмкой, не зная, что еще добавить. Неужели признаться, с каким трепетом показывает ей каждую новую работу и ждет ее мнения? Что она скажет? Похвалит, а он не поверит. Или она равнодушно посмотрит, или скажет прямо: «Чушь!» — и он рассердится. Долго не забудет ее слов, выражения глаз, лица. Попробует отмахнуться: да что она смыслит, стоит ли из-за этого... А какое-то время спустя, сидя за новой работой, невольно подумает: что скажет Дагна?
Когда допили обжигающие капли, Саулюс, помолчав, сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148