Но это не солнце всходило. Было еще рано, и совсем не так занимается заря. Габрелюс навидался этого на своем веку. Но чтобы так кроваво полыхали «небесные столбы» (позднее он так и говорил, смеясь над собой, что невольно поверил, будто небо подперто столбами наподобие сарая), вряд ли видел кто-нибудь в деревне. Замычали коровы в хлеву, завыли все деревенские собаки. Габрелюс опустился на колени прямо в сугроб, поднял руку для крестного знамения, но тут же вскочил, вбежал в избу и крикнул: «Конец света!» Выбежали полураздетые Казимерас и Матильда, за ними, накинув на себя тулуп, вылетела Аделе, приказывая детям оставаться в избе. Стояли, трясясь от страха, глядя на кровавое небо, пока эти два столба медленно потускнели и съежились, уступая место белому краешку солнца. Конечно, эти огненные столбы видела вся деревня и гадала, что бы это могло значить. Одни говорили — грозный перст божий, другие — пасть антихриста печки, третьи — огненная грива небесных коней. Одни уверяли — будет голод и мор, другие — судный день настанет, третьи — земля кровью обагрится. Поговорили, погадали и забыли. Ведь забываются все пророчества, когда день-деньской пашешь поле, сеешь яровые, а вечером после работ обнимаешь в кровати свою жену.
— Я опять, Казимерас...— жарко прошептала Матильда.
— Уже? — Казимерас поднял голову, облокотился.— Вот хорошо, у нас будет много детей.
— Хорошо бы девчонка.
— Нет, все будут мужики. Я знаю, что делаю.
Только на уборке ржи деревня вспомнила кровавое
знамение двадцать третьего января, и каждый кричал: «Разве я не говорил!» Забрали двоих призывников. Люди решили, что этим заткнули глотку богу войны. Но не тут-то было...
Уже был слышен грохот орудий, когда староста вручил Казимерасу повестку.
— Не может быть,— покачнулся он; заколыхались в поле осенние борозды, протянулись до самого небосвода, где когда-то полыхали эти огненные столбы; пашня вдалеке стала красной, обагрилась кровавой пеной.
— Так написано,— сказал староста, не слезая с возка.— И я тебе говорю.
— Ведь годы не те. Да и дети под стол пешком ходят, жена на сносях. Не может быть.
— Когда война — всякое бывает.
Казимерас Йотаута вернулся к вонзенному в борозду плугу, отцепил вальки и пригнал лошадей домой. Уселся возле колодца, на конце водопойного корыта, ухватился руками за голову и стал раскачиваться.
— Случилось что, Казимерас? — окликнула Матильда издалека, но слова ее — как горох об стенку.— Казимерелис?.. *
Он блеснул белками глаз и не как на жену, а как на чужую поглядел на нее. У Матильды подкосились ноги.
— Случилось что, спрашиваю?
— Случилось,— все еще не видя жены, ответил он.— Папаша где?
Надо было ехать в тот же день, так стояло в повестке. Папаша Габрелюс бухнул кулаком по столу:
— Иуды! Почему моего сына?
Матильда, молодая и глупая, горя не хлебавшая, прильнула к плечу Казимераса, коснулась кончиками пальцев его прохладной руки.
— Может, ненадолго. На рождество и вернешься.
Габрелюс бухнул по столу второй раз:
— Стало быть, сдержал слово вахмистр. Не забуду про вас, целителей, пригрозил, когда отпускал из тюрьмы. И вспомнил-таки, хотя столько лет прошло.— Он огляделся, встал, опершись о край стола.— Что ж, сын, одевайся, пойдешь царя защищать.
— Мне воевать не за что, сам знаешь,— обиделся
Казимерас и сжал кулаки, словно собираясь кинуться в драку.
— Только праотцы наши, когда с крестоносцами бились, знали, за что идут,— Габрелюс положил руки сыну на плечи, посмотрел прямо в глаза.— А теперь — ни одна, ни другая сторона не наша. Наша только кровь. Да хранит тебя господь.
Мать благословляла, осеняла крестным знамением, смахивала слезы и все повторяла: не найдешь меня в живых, вернувшись, чует мое сердце, Казимерас не знал ни что делать, ни что говорить. Усадил на колени сына Каролиса, подбородок касался головки ребенка, и молчал, только губы у него тряслись, а остекленевшие глаза смотрели вдаль. Он вскочил, оттолкнул сына, обвел всех обезумевшим взглядом и крикнул:
— Не пойду! Никуда я отсюда не пойду! Пускай берут в кандалах, раз так надо. Пускай сами... а я — нет... Нет!
И снова шмякнулся на лавку, обхватил руками столешницу, прижался лицом к пахнущей хлебом доске. Плечи его дрожали.
Габрелюс запряг лошадей в телегу, подогнал ее к воротам. Мать уложила в мешочек пару исподнего белья, теплые носки, отец отрезал полкаравая хлеба.
— Поехали, сын,— негромко сказал Габрелюс.
Казимерас послушно встал, вдруг постарев на десяток лет, надел сермягу, а выйдя в дверь, нахлобучил фуражку. Не стал садиться рядом с отцом; махнул рукой — ты езжай, я пешком. И вслед за тарахтящей телегой зашагал по осенним полям.
Матильда одной рукой вела Каролиса, другой прижимала к груди малыша, а под грудью тревожно бился третий.
— Твой отец на войну уходит, запомни, Каролюкас,— говорила старшему.— Ты еще глупенький, Зигмутис, но посмотри: отец на войну уходит,— говорила младшему, а подумав о третьем, который не видел этого и не слышал, остановилась посреди поля и застыла, только смотрела, смотрела на Казимераса, страстно желая, чтобы тот обернулся, подбежал, обнял (ведь, может, в последний раз!), но он шел мерным шагом, сутулясь, словно боялся оглянуться на свое родное поле, на излучину Швянтупе, на избу под старыми тополями и опустевшее аиста гнездо на коньке хлева.
Так и ушел, унося с собой память об отчем доме.
По этому же самому проселку ровно через два года (тоже осенью) старый Габрелюс шел, подгоняя едва волочащую ноги лошадь, держась за грядку, подталкивая скрипящую телегу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148