Чем дольше сидел и слушал свою землю, свои поля, свою реку, тем трудней и мучительней бывало выносить непонятное, но четко ощущаемое бремя. Тихонько беседовал в мыслях с отцом; уважал его и любил за то, что не обижал, что был справедлив с ним и пускал учиться; но почему надо сына в монастырь отдавать?.. А что здесь делать? Почему только здесь?.. Что отец скажет? Что мать? Какое у него право не повиноваться им? Смертный грех идти против родительской воли.
Когда этот день был уже совсем близок, Габрелюс сказал:
— В Тельшяе престольный праздник, успенье. Мне тоже бы хотелось...
— Такая даль,— удивился отец.
— Ведь не маленький уже,— заступилась мать.— Не он один, многие собираются из нашей деревни.
Габрелюс еще не носил рясы, но мать уже смотрела на него как на клирика.
Отец уступил — ладно, раз уж так хочет. Габрелюс бродил в тот вечер по двору, ласково трогал жердь журавля, стену хлевка, поласкал рукой тяжелую ветку яблони, окидывал взглядом поля и кочковатые луга, которые по весне снова затопит река, разлившись морем.
Как далеко родимый дом, Как близко горе наше,—
плыла негромкая, старая жалоба матери.
Габрелюс прислонился спиной к ольхе, всмотрелся в Вардуву, вслушался в ее разговор. Потом поднял голову к небу, большому-пребольшому, усыпанному серебристыми звездочками. Стоял так, глядел на эти небесные дали. Одна звездочка замерцала и упала в черную тьму. Кто-то умер, вспомнил Габрелюс слова покойной бабушки. И еще вспомнил: «Выше, моя звезда, выше... Не упади, ради бога не упади». И повторил сам: «Выше, моя звезда...»
Чуть свет он, поцеловав руку отцу, матери, взяв котомку с краюхой хлеба и кислыми яблоками, отправился в путь, прошептав: «Не поминайте лихом...»
— Господи, ты хотел покарать меня и покарал, но я иначе не мог, пойми меня и помилуй,— три года спустя молился Габрелюс своими словами, родившимися в суровой дороге; дорога эта не вела к родным местам, а сворачивала в сторону, к Пруссии, все дальше от Вильнюса и от родного села, где его подстерегала петля виселицы...
Их поредевший отряд казаки окружили возле Кайшядориса в лесу Жасла, и Габрелюс с приятелем Йокубасом Либанскисом чудом вырвались из железного кольца. Скрыли их крутые обрывы речки, густой ельник и смеркается вечер. Хлопали выстрелы, ржали лошади, а они все бежали и бежали. Упав под кустом можжевельника, лежали, вслушиваясь во тьму, и вставали опять. Следующей ночью, уже под утро, добрались до Немана. Грязные, в рваной одежде, с исцарапанными в чащобе лицами.
— Вот тебе и свобода, вот тебе равенство и братство, все, о чем я говорил,— жалобно вздохнул Либанскис, свалившись под сосной. Крупное его тело как-то обмякло.
Тихо шумел лес, бормотал Неман, спокойный и грозный, скрывая в темноте противоположный берег. Их бросило в озноб.
— Габрелюс, ты не жалеешь, что все так?
— Отдышаться не могу. Мне страшно, Йокубас.
— Я теперь думаю, имели ли мы право бежать.
— Может, вороны уже глаза бы клевали нам...
— Зато мы были бы все вместе. Ведь давали присягу...
— Вот ягоды, попробуй, Йокубас.
Они шарили в потемках по мху и траве, собирая мелкую бруснику.
— Габрелюс, а ведь не все еще кончено,— через добрый час изменившимся голосом сказал Йокубас Либанскис, сын переплетчика из Вильнюса.— Казаки нас могут саблями зарубить, известное дело, но ведь свобода... Свобода, Габрелюс, над нами... над всей Европой... Будто солнце единое, всем она светит, и ломается лед, и тает. Прежде всего по краям теплеет вода, пробуждается жизнь. Вот засияет солнце, и мы опять...
Фыркнула лошадь. Габрелюс пожал руку Либански- су, вскочил, прислушался. Задевая за корни деревьев, стучали копыта лошадей.
— Бежим! — просипел Габрелюс.— За Неман.
Они скатились с обрыва к воде, сбросили одежду, сняли башмаки, и Габрелюс первым бросился в воду, поторопив Йокубаса: живее, мол. Течение подхватило его и устремило вдаль. Ледяная вода сковала суставы. С берега хлопнул выстрел. Будто брошенный камешек булькнул в воде возле самого плеча.
Еще один выстрел. И еще. Где же Йокубас? Подняв голову, Габрелюс огляделся. Ничего не увидел — кругом бурлила вода. Может, пустился вплавь по течению?
Выбравшись на берег, Габрелюс бежал, спотыкаясь об острые камни, искал взглядом Йокубаса. Окликнул вполголоса. Подождал и опять окликнул. Ответа не было. Потом увидел стожок сена. Подбежав, стащил с себя исподнее, выжал и горстью колючей осоки принялся растирать голое тело. Тер долго, безжалостно, пока не прилила кровь и не разгорелась кожа. Надев влажное исподнее, снова подбежал к Неману, осматривался, тихонечко звал. А потом, глядя на угрюмую бурлящую воду, перекрестился.
Женщина, пришедшая рано утром доить коров, нашла его в хлеву. Как он оказался там, не мог вспомнить даже позднее, когда все уже обошлось. А пролежал пластом целый месяц, до дня поминовения усопших. Вдова, будто сына, выхаживала его, а соседкам рассказывала: сын сестры (у нее была сестра, жившая где- то далеко). Габрелюс даже словом не обмолвился, что с ним стряслось, но вдова и не заставляла его рассказывать, сама понимала — от властей убегал парень, от войска спасался. «Мой сынок уже семнадцатый год в рекрутах. Хоть бы весточку прислал, господи, господи...» — охала женщина.
После рождества Габрелюс ошивался на базаре в Пренае, среди саней, груженных мешками зерна, увядшими яблоками и копченым салом. Мужик в сермяге смахивал с усов иней, жевал стебелек высохшего клевера.
— Батрак не нужен, хозяин?
Широкий рот не спеша перемалывал стебелек.
— Батрак не нужен, спрашиваю?
Мужик плюнул зеленцу под ноги Габрелюсу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148