Вечером в избу ввалилось несколько мужиков. Всех интересовали новости, хотели знать, что творится на белом свете да еще — как там было, в ту войну. Но Людвикас рассказывал мало, а о том, где сам был да что делал,— ни слова; сам расспрашивал мужиков о деревенском житье- бытье. Мужики тоже без особой охоты выкладывали свои беды, мямлили, руками отмахивались. Назавтра хутор Йотауты был уже спокоен, но по дорогам да тропинкам Лепалотаса с хутора на хутор сновали бабенки, шушукались, пока наконец не решили: или этот испанец настоящий большевик, или у него чердак не в порядке.
Субботним вечером появился Саулюс. Вымахавший, с раскрасневшимся от ветра лицом, длинными руками, в тесном пиджачишке, остановился у порога, посмотрел на мужчину за столом. Мать первой заметила — не узнает.
— Брат твой, Людвикас.
Саулюс все еще стоял, не зная, что делать. И позднее, когда все собрались за столом, только глядел во все глаза. Людвикас, который три дня избегал рассказывать о годах на чужбине, сейчас коротко изложил: война настигла во Франции, куда он был интернирован. Потом фашистский концлагерь. Сбежал, попал к партизанам, воевал. Очень хотел вернуться раньше, но не мог. А этот шрам — с испанской войны, в полдень семнадцатого июня тридцать восьмого года задело осколком бомбы... Над рекой Эбро.
— Вот и все,— Людвикас смахнул со лба испарину, вздохнул с облегчением, словно справившись с большой и трудной работой, и сменил разговор — стал расспрашивать Саулюса о школе и учителях; обрадовался, что школа в войну не сгорела, что еще работают некоторые прежние учителя.
— Почему не похвастаешься, Саулюс? — вставила мать.— Наш Саулюс стихи пишет.
— Мама! — Саулюс покраснел, растерялся, словно пойманный на какой-то шалости.— Мама шутит... Я просто так...
— Не стесняйся своей мечты,— серьезно сказал Людвикас.— Все Йотауты любили летать. Папаша Габрелюс, помню, все рассказывал, что в детстве хотел малевать святых.
— Да и Саулюс красиво рисует,— мать с гордостью выдала еще один секрет.
Это был первый такой вечер после смерти отца, когда над их хутором развеялись тучи. Но почему же так коротка радость человеческая?
В воскресенье после обеда Каролис запряг лошадей и отвез братьев до шоссе.
Прошел год, и однажды весенним днем Людвикас во второй раз оказался дома. Сейчас Каролис с матерью наперебой расспрашивали его, что делать с землей, постройками и скотиной. Опять будет собрание, опять прикажут писать заявление. Людвикас сказал, что не видит другого выхода, кроме того, который предлагают эти агитаторы.
— А чем ночью дверь запрешь? — покачал головой Каролис и тупо уставился на густой ольшаник.— Хорошо тебе говорить, когда в городе сидишь.
— Ив городе пуля подстерегает из-за угла.
— Вот видишь!
— Значит, поднимем руки?.. А может, полезем в кусты? Ах, Каролис. Тяжелые годы, но споткнуться нельзя.
— Я не об этом...
— Ты не вини Каролиса, Людвикас. Ты-то не знаешь и никогда не узнаешь, что такое земля для твоего брата или для меня. Ты иначе жил, тебе нелегко нас понять.
— Понимаю, мама. Не вам одним больно расставаться с тем, что оставили отцы или деды. Но ведь другого пути нет, только тот единственный, который вам предлагают.
В тот же день Людвикас ушел на шоссе, сказав, что дольше гостить не может. И каунасский адрес оставил. «Понадобится или просто окажетесь в городе, не забывайте...» Все на хуторе приуныли: не успели как следует потолковать. Но прошло еще часа три, и они обрадовались: как хорошо, что Людвикас не остался.
Все еще были заняты вечерними хлопотами. Скотины теперь держали меньше, но за работой все равно некогда было присесть.
Йотауты еще не садились ужинать, когда яростно залаял пес, и Каролис, вешая плетенки для сена на крюк в хлеву, оглянулся. Не увидев ничего, затворил дверь хлева. Пес метался на цепи как одержимый. Каролис направился было к избе, но в это время за амбаром из куста сирени вылез человек. Через плечо у него был переброшен автомат. Он шагнул прямо к Каролису. Каролис остановился. Узнал сразу.
— Пришел на колеса полюбоваться, которые из моего дуба сделал,— с усмешкой сказал Густас; кажется, вот-вот протянет руку, но не протянул, засунул большой палец за ремень автомата.— Как катятся колеса-то?
Каролис видел: у Густаса другое на уме.
— Хорошо катятся колеса.
— С такого моего дуба! Хо-хо!
— Я заплатил.
— Да, заплатил, сколько я попросил, столько и выложил,— Густас не спускал глаз с Каролиса.— Но не хочешь ли теперь получить сдачу, а?
Каролис, ничего не понимая, молчал.
— Кто недавно спилил два моих дуба и увез?
— Не знаю,— твердо ответил Каролис.
— Не знаешь, Йотаута?
— Дуб не иголка. Ищите, глядите.
— Когда потребуется, и поищем, и поглядим. Спасибо, что разрешаешь,— злобно ухмыльнулся Густас.
Из-за избы появились еще двое, оба с винтовками. Густас посмотрел на них, потом обвел взглядом двор и спросил Каролиса:
— Где брат?
— В Пренае. Учится.
— Я не об этом. Людвикас где?
— В Каунасе.
— Был сегодня?
— Был.
— Зачем пожаловал?
— Как—зачем?
— Зачем пожаловал, спрашиваю?
— Родной дом ведь... Мать проведать приходил.
Густас глядел исподлобья, говорил сквозь зубы, едва
сдерживая ярость.
Из дома вышла мать, остановилась на веранде. Густас поглядел на нее, отвернулся.
— Проводи, Йотаута.
— Я сейчас, мама! — крикнул ей Каролис через плечо.
Один из пришельцев остался во дворе.
Каролис шел на шаг впереди, с одной его стороны — Густас, а с другой — какой-то длинногривый недоросль. От гумна отделился еще один и последовал за ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148