— Я, может... я там...— показывает головой и уходит.
Матильда провожает взглядом сына, долго не спускает глаз с двери — вдруг откроется дверь, вдруг вернется сын?
Они сидят вдвоем, окутанные сумрачной завесой вечера. На столе три непочатых, остывших ломтя хлеба.
— Пора на покой, сын,— тихо и медленно говорит Матильда.
— Ты ложись, мама, я еще посижу,— отвечает Каролис.
Держась за стол, за спинку стула, мать подходит к открытому окну, смотрит на темное поле яровых, на огромную и добрую землю.
— Спасибо тебе, родная,— шепчет со вздохом, не двигая губами, только сама слыша этот шепот.— Как ржаное зерно принимаешь, и меня прими...
Она садится на кровать. Так не хочется ложиться, еще так не хочется. Но невидимая прохладная рука берет ее за плечи, тянет, манит в постель. А может, это сама земля обнимает и ласково привлекает ее к себе?
Стены комнаты удаляются, исчезают. Ничего не осталось: ни матери, ни Каролиса, ни длинной истории семьи. Только он, Саулюс, белый лист, карандаш и из
мрака, из густых клубов тумана выплывающие знакомые и никогда не виданные лица, знакомые и никогда не встречавшиеся люди. Они начинают свою жизнь, потому что они — живая частица Саулюса, мучительная и напряженная.
Лист ложится на лист.
Саулюс сдерживает себя — не торопись, дай передых голове и руке. «Поспешил, не выносил,— слышит мудрые голоса,— работай, Саулюс, не обижайся за правду; ты можешь лучше, а кто может, с того и спрос больше». Ах, сколько он наслушался мудрых слов и с трибун, и в застолье! Сколько мудрости почерпнул из книг! Стало ли оттого легче, яснее? Наставников хватало. Вокруг Аугустаса Ругяниса по сей день толпятся начинающие. «Я общаюсь с молодежью, помогаю ей пробиться!» Вот так ты и меня хлопал по плечу, Аугустас, пока однажды не опомнился: не уйду ли слишком далеко? И ударил из-за угла дубиной по голове. Нет, с ног не сбил, хотя и хотел этого. Скрипи теперь зубами, бесись на весь мир, Аугустас Ругянис!
— Глупости! — бухает кулаками по столу Саулюс, встряхивает головой, вскочив, со злостью шагает из угла в угол.— Глупости, глупости, глупости! — повторяет, стараясь отогнать эти мысли, но невольно вспоминает Альбертаса Бакиса и его сделку с председателем колхоза, думает о Вацловасе Йонелюнасе — такого человека свалило... Береги здоровье... Ах, чепуха, одна чепуха... Пока есть руки... «Левая ближе к сердцу» — прилетает от Пиренеев голос Мигеля Габеса. Саулюс на минутку застывает посреди комнаты, бросается к столу, хватает новый лист.
Саулюс знает — от многого откажется, из нескольких набросков скомпонует один эстамп; это только изначальная мысль, но она нужна, необходима, чтобы работа приобрела подлинный смысл, зазвучала симфонической многоголосицей.
— Говори, Саулюс,— долетает издалека просьба матери.
Волосы развевал апрельский ветер, а он с потрепанным портфельчиком в руке шел мимо ольшаника — задумавшись, не видя ни свежей зелени ивняка, ни унылости серых еще пашен. Вернулся на родину, как птица в развеянное гнездо. На подсохшей тропе проклевывалась редкая травка — уже целый месяц, как Каролис не ходит по ней, целый месяц его здесь нет. Нет и Людвикаса. Угрюмые стены избы его встретят да слезы родных. Что он скажет? Чем поможет?
Словно окликнули его, Саулюс оглянулся на Швянтупе. Совсем неподалеку, освещенная вечерним солнцем, мать шагала по свежей бороньбе. Широко откинет руку и бросит горсть семян, и бросит... Однообразен ее шаг, однообразен взмах руки, широкий, как бы стремящийся кого-то обнять, кого-то принимающий в свои объятия... Саулюс повернул по полю, догоняя ее и страстно желая, чтобы она обернулась, но мать не посмотрела на него. Черпала из передника семена и рассыпала с такой легкостью, словно всю жизнь делала эту работу, словно испокон веку эти поля засевали не отец, не Каролис, а только она, только она одна. Блеснув золотом в лучах низкого солнца, крупные зерна падали в пашню благословенные, согретые для жизни маминой рукой.
Медленно волоча ноги, Саулюс следовал за ней и лишь теперь заметил, что мать идет прямо к памятнику отцу на пригорке, что ее глаза устремлены на него, да и рука, выброшенная вперед, как бы тянется туда... На краю поля мать остановилась, потом сделала несколько шагов по лужку, постояла, опустив правую уставшую руку, все еще глядя на почерневший дубовый обрубок между елями.
— Вот и посеяла, Казимерас,— сказала.
Затянула потуже углы клетчатого платка, обернулась. Не удивилась, увидев рядом Саулюса. Чуть прищурилась на солнце и глядела прямо перед собой, но взгляд ее убегал за ольшаник, за лес. Лицо светилось покоем, словно все беды и недавняя боль ушли в далекое прошлое.
Саулюс потупил голову, его узкие, юные плечи поникли. В сумятице этих страшных дней спокойствие матери показалось ему предательством, и он вздрогнул: зачем я сюда пришел? Поскорее уйти отсюда...
— Посеяла, сын,— слова матери удержали его. И Саулюс неожиданно почувствовал, что отец глядит на него с пригорка.
— Говори, Саулюс,— дрожит тихая мольба матери. Говори, говори...
Саулюс отбирает эскизы к портрету Матери. Не то, еще не то. Что сказала бы Дагна? Что она сказала бы?.. Берет чистый лист, долго смотрит на него своими глазами и глазами Дагны, пока, точно на экране, не всплывает Мать, такая осязаемая, величественная, словно королева неба и земли... Саулюс понимает — это заключительный аккорд цикла. Рисует не торопясь, заполняя штрихами все пространство. Берет другой лист, уточняет мотивы. Берет третий... Нет, нет, все придется переделать. Настроение, совершенство рисунка, мысль, экспрессия ритма.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148