Когда окликнул его, тот не отозвался, будто не расслышал. А спустившись с крыши, сказал:
— Человек может летать, я знаю. Надо только захотеть. Главное — преодолеть страх, победить самого себя.
На другой день он опять махал руками, взобравшись на конек. Кажется, уже на цыпочках стоял. Отец снова стал звать сына, манил по-хорошему, потом грозил.
— Я преодолею себя. Человек должен себя победить,— гнул тот свое.
В тот вечер Балнаносис долго что-то мастерил возле дровяного сарая. Когда сын ночью заснул, он бесшумно вошел в чулан, затащил в него тяжелую колоду с выдолбленными дырками, пристроил в чулане в ногах у сына. Утром тот спустил обе ноги наземь и угодил в колоду, да так и остался сидеть на кровати. Никто не хватился его, никому он не был нужен.
Иногда он кое-как выбирался во двор, волоча на ногах эту тяжелую колоду, устремлял взгляд в небо и глядел, пока голова не начинала кружиться и не опускались раскинутые руки. Тогда он бросался наземь, рвал пальцами траву и скулил сквозь зубы, разбрызгивая кровавую пену. Вот так он теперь летал каждый божий день. Легко взмывает в поднебесье, парит вместе с птицами, а потом падает на твердую землю и никак не может взять в толк, почему его легкие крылья так быстро устают. Однажды он слишком далеко ушел, слишком далеко, видать, улетел, потому что вечером нашли его упавшим в пруд — ноги, запертые в колоде, плавали на поверхности, а крылья мокли глубоко в тине.
«...Вот и все,— вздохнул человек, рассказавший эту историю, и добавил: — Хорошо бы, это было сказкой! А то ведь у нас на глазах...»
Габрелюс поднял березовую колоду, подумал: «Вот надеть бы ее на ноги, интересно, как бы я выглядел», но испугался этой мысли, зашвырнул страшное бревно подальше в половиною и вернулся к сену. Схватив дергал, яростно вонзил в выемку в стене сенной клади, повернув, дернул на себя. Слежавшееся сено пучками
летело под ноги, едко пахло луговой полынью, сухим с пригорков. Увидев, что надергал уже целую охапку, он присел на корточки, провел руками по лбу, покосился на половиною.
Скрипнула дверь, с пустым мешком в руке вошла хозяйка.
— Мякина кончается, чем свиней кормить будем?
Габрелюс был доволен, когда хозяйка с ним советовалась, но сейчас этот вопрос пролетел у него мимо ушей.
— Это правда, хозяйка, что люди рассказывают?
— А что люди обо мне рассказывают? — гордо спросила хозяйка.
— О тебе? Почему о тебе?
Оба, растерявшись, уставились друг на друга.
— Я хочу спросить: правду люди рассказывают про сына Балнаносиса, который хотел летать?
Хозяйка отвернулась, набросила пустой мешок на жердь.
— Это который от ученья спятил? Ха-ха!..
— Смеешься? Может, и тогда смеялась, когда он с этой колодой на ногах ползал?
— Не смеялась, но и не плакала, потому что это был сын Балнаносиса. Это были Балнаносисы, и незачем мне про них напоминать.
— Эта колода и теперь в половине.
— Расколи и сожги.
— Память о мученьях человека? Человека...
— Балнаносиса! Хватит об этом.
После смерти мужа хозяйка никогда не заговаривала о нем, даже дочке Аделе запретила упоминать про отца. «Умер, и забудем»,— приговаривала.
— Откуда мякины для свиней взять?
— Вечер уже, завтра подумаем,— ответил Габрелюс.— Правда, завтра в лес надо бы еще съездить. Санный путь на исходе, пригорки уже голые.
— Конечно, езжай, я, может, еще наскребу на этот раз. А если сенной трухи?
— Да, тут можно набрать. Только надо сперва сено сверху снять.
Хозяйка присела на жердь, ловко перебросила через нее обе ноги, и Габрелюс совсем близко увидел ее вдруг заблестевшие глаза. Испугавшись, не почудилось ли ему, схватил дергал и снова принялся тягать из кладей сено, хотя знал, что его уже достаточно. За спиной громко дышала хозяйка, а он все дергал и дергал огромные клочья, пока наконец, засунув дергал до конца в кладь, не забыл про свое занятие и не обернулся. Хозяйка стояла, не спуская с него глаз, приоткрыв губы; они вроде бы зашевелились, но Габрелюс ничего не расслышал, прислонился спиной к сену.
— Ты мне посоветуй, Габрис...
Какой ей нужен совет, когда глаза этак смотрят? Они пронзают насквозь, эти глаза, будто дергал.
— Как ты скажешь, так... Сама уж не знаю, а пристал, проходу не дает.
Что это она так чудно говорит? И не голосом хозяйки, а усталым, растерянным. Как тогда в амбарчике. Как тогда?..
— Посоветуй, а то, говорит, если до весны не... В первое воскресенье после пасхи, говорит, лучше всего бы сыграть...
— Что я должен посоветовать, хозяйка? — Он стряхнул с плеч сено, подбоченился, нашарил ногами твердый пол гумна.
— Брать ли Анупраса в дом?
Габрелюс пошатнулся, осклабился:
— Анупраса?
— Анупраса. Брать или не брать?
Габрелюс хохотнул, странно промычал:
— Почему это ты меня спрашиваешь?
— Брать Анупраса или не брать? — насквозь пронзали его глаза хозяйки.
— А почему я должен советы тебе давать?
— Как ты скажешь, Габрис...
Пальцы Моники коснулись его плеча и отпрянули, будто обжегшись.
— Ну вот еще,— Габрелюс пожал плечами; глаза женщины обжигали, и он знал, что достаточно ему протянуть руки... и тут же на гумне, на ворохе с таким трудом надерганного сена... Но в жилах батрака не кровь текла — свинец.— Раз нравится, бери... Бери Анупраса...
Хозяйка попятилась на шаг, взялась рукой за гладкую жердь.
— Ты такой совет даешь?..
Свинец в жилах вдруг вскипел, страшным жаром обжигая Габрелюса.
— Раз нравится, говорю...
-— Ты так, Габрис?..
Не он сам — Габрелюс торчал будто горящий столб,— его руки схватили женщину, и ее напрягшееся тело тут же обмякло, повернувшись боком, удобно растянулось на сене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148