— Почему?
— Сама не знаю. Просто чувствовала, что этот день...
— Старый Густас спалил наше гумно вместе со всем урожаем,— отец повернулся к Каролису, ему одному говорил.— Его сын тоже зубы точит. Неспроста он здесь появился. Помни это, Каролис.
Отец казался страшно усталым.
— Пойду прилягу,— сказал.
Мать посмотрела на закатное небо, потом повернулась туда, где всходит солнце, ища взглядом спокойствия и ясности.
— Каких только дней в жизни не бывает.
Лениво тявкнул пес, через минуту заскулил, потом залаял взахлеб.
В листве клена шелестел дождь, завывал ветер, иногда такой вихрь накидывался на торцевое оконце избы, что стекла дребезжали и хлопала во дворе калитка, не закрытая на ночь.
Духота теснила грудь, в горле было сухо, и хотелось пить. Вроде и не ел ничего соленого вечером-то. Лучше всего, конечно, сейчас бы заснуть и проснуться только утром — тело отдохнуло, перед глазами светло. Но как заснешь, если слух напряжен, все слышишь, в голове стоит звон от этого напряжения, а может, от мыслей, которые наплывают непрестанно, обрушиваясь на тебя тяжким бременем.
Казимерас Йотаута откидывает рукой одеяло с груди, приоткрыв рот, ловит воздух. Встал бы и напился воды, но разбудит жену. Пускай спит Матильда; она крепкая, знает, когда положено работать и когда отдыхать. Только ты такой, словно самому черту душу продал. Но за какие грехи-то? За чужие или за свои? А может, ты пожертвовал покоем, желая добра? Но опять же — кому добра-то? Себе? Чужим? Чувствуешь за собой вину и не знаешь, перед кем да в чем провинился. Перед соседом был неправ? Перед детьми? Или перед собой? Боже милосердный... Целый день лил дождь и ночью моросит, намокнут поля. Может, потому ночь так тяжела. А другие ночи? Вспомни, когда ты встал и улыбнулся заре?
Пес скулит,— может, кошка бродит возле хлева, может, теленок трется о загородку. «Как это я калитку не закрыл: теперь ветер всю ночь будет хлопать, не даст спать. Правда, Каролис последним вернулся с поля, но что молодому, храпит себе спокойно в чулане. Вот и хорошо, пускай храпит. Еще год-другой, и придется ему жениться, хотя мать и слышать не хочет. Пойдут дети, прибавится хлопот по хозяйству. Радоваться надо, что время нынче не то и война давно уже кончилась, не придется ему рыть окопы на австрийской земле. Сколько я их там вырыл... Наверняка по сей день ямы зияют... «Вперед, батарея!»— и мы мчимся по глубокой осенней грязи, ползем по болоту — заляпанные грязью с головы до ног, во рту вкус ила. Падаем, встаем, тащим орудия, глотаем пороховой дым. «Вперед! Вперед!..» Трупы, трупы... Будто ржаные снопы в поле. Некогда остановиться да оглянуться. Перешагиваем через трупы, колесо орудия вдавливает мертвую голову в грязь. «Вперед...» И все дождь... все дождь... и дождь...»
Гремит цепь, и пес рычит, потом заливается яростным лаем. Казимерас встает, вглядывается в серую тьму.
Мать выбирается из кровати, в одной сорочке подходит к окну, постояв там, нашаривает на лавке юбку, напяливает через голову, снимает с крюка сермягу Казимераса.
— Куда это собралась?
— Надо.
— Каролиса разбуди.
— Оба вы недотепы.
В открытую дверь избы врывается ночная прохлада. Пес уже притих, только жалобно скулит. Шуршат дождевые капли, на тропинке блестит лужица. Ночь темна, если и стоит кто у колодца — не разглядишь, а что и говорить о хлеве или амбаре. Но ведь мать в своем дворе. В своем! Простоволосая, босая, тихонько шлепает по двору. Движется, как черное привидение. Останавливается у амбара, поднявшись по ступенькам, толкает рукой дверь. Заперто. Проходит мимо гумна, вслушиваясь в ночь, сворачивает к хлеву, окликает пса. Дождь льет щедро, волосы у матери уже намокли, по лицу стекают капли, собираясь в уголках сжатых губ, будто слезы.
— Мать!— окликает с порога отец.
Мать не отзывается, только проводит ладонью по мокрому лицу и таким же медленным шагом шлепает к избе.
— Мало ли почему пес залаял,— успокаивает отец.
— Я всю ночь не сплю.
— Может, непривязанная скотина вокруг хутора бродит...
— Там человек был.
— Ты так думаешь?— Казимерас Йотаута ловит руки жены, но ощущает лишь мокрый рукав сермяги.
— Шаги слышала. Кажется.
— И ты думаешь?.. Что ты думаешь?
Мать снова поворачивается, вглядывается в темноту, вслушивается и только тогда касается рукой косяка двери.
— Давай ложиться,— говорит она.
То ли часы тикают, то ли в висках так громко стучит, думает Казимерас Йотаута.
И еще думает: почему я не сказал Матильде, что Каролиса в чулане нету?
«Мама и отец, братья!
Не удивляйтесь, что получили это мое письмо не по почте — его передаст девушка, с которой мы вас проведали в июне (ее зовут Эгле, вы, наверное, помните, и мне бы очень хотелось, чтоб для вас она была как дочка и сестра). И еще прошу: не сердитесь, что так долго не присылал вам весточки и вы беспокоились, думали неизвестно что.
Пишу эти строки очень далеко от вас, от своей родины. Сижу в избушке лесорубов в Пиренейских горах, на французской стороне. На охапке сена спят мои товарищи: два поляка, болгарин, австриец из Вены — как и я, бывший учитель. Отдыхают перед трудным походом — нам предстоит перейти незамеченными границу и через горы попасть в сражающуюся Испанию. Я сижу за столом, сколоченным из досок, горит лампочка, окна плотно занавешены.
Нелегко мне теперь писать, но еще трудней было бы говорить вам о моей решимости. А мне ведь хотелось, очень хотелось побыть с вами еще хоть часок, сказать «прощай». Не последнее «прощай», нет. Но мы ведь так
привыкли — даже уходя в Пренай, в гимназию, я каждый раз прощался с вами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148