Отец часто приносил домой из гавани морскую воду, но она, пожалуй, имела еще более скверный вкус.
К лежанию в постели я не питал особого отвращения, как это бывает со здоровыми детьми, когда они внезапно заболевают. Часто я сам требовал, чтобы меня уложили, если даже у меня ничего не болело, но просто было скверное самочувствие. Я успокаивался, лишь когда забирался в мягкую постель, чувствуя себя там, как в чреве матери. По правде сказать, слишком резок переход от уединенного существования в теплом материнском чреве к холодному, огромному внешнему миру! Чаще всего лишения, испытываемые детьми, связаны с отсутствием ухода и тепла, — лежа в уютной, мягкой постели, укрытые с головой теплой перинкой, они успокаиваются.
Еще в большей степени это относится к слабым детям. Зачем стараться закалять их суровыми условиями — жизнь и так достаточно сурова!
Когда я заболевал, мать охотно укладывала меня в постель, а я лежал, наслаждался теплом и смотрел, как она хлопочет. Время от времени она подходила ко мне.
— Ну, малыш, скоро ли ты опять начнешь бегать? — спрашивала она с особой, ей одной свойственной улыбкой. — Постарайся-ка встать скорее, а то кто-нибудь увидит и подумает, что ты болен ленивой лихорадкой.
Но обычно болезнь бывала гораздо серьезнее.
Особенно запечатлелся в моей памяти один случай. Я лежал в нашей спальне, выходившей окнами в сторону улицы Олуфсвей, где тогда строились новые дома, и изо дня в день следил за работами. Сначала я слышал, как в яме, выкопанной для фундамента, возились мальчишки из соседних домов, затем увидел, как рабочие устанавливают леса. Однажды над забором, которым были обнесены наши дома, показались фуражки каменщиков. Стены росли, рабочие подымались наверх с огромным грузом камня и цемента и сбрасывали свою ношу с ужасным грохотом. Во время работы они кричали и пели. Обычно из рук в руки переходила бутылка, случалось также, что вспыхивала ссора. Я тогда кричал от страха, а мать прибегала из кухни и успокаивала меня. Я жил под каким-то вечным страхом, который особенно обострялся, когда взрослые начинали ссориться. Вероятно, виной этому были душераздирающие домашние сцены, когда отец возвращался домой пьяный.
Во время этой болезни, которая длилась довольно долго, меня постоянно лихорадило, и я часто бредил. Мне то и дело снились немцы — они гнались за мной и хотели схватить. Мать повесила на окно простыню, чтобы защитить меня от яркого дневного света, и немцы сновали по простыне вверх и вниз. Они принимали облик чудовищ и чертей. С клещами вместо когтей и длинными ножницами вместо хвостов они гонялись друг за другом по белой занавеске и корчили мне рожи. Я снова начинал кричать. Мать подходила, клала мне на лоб руку и поправляла подушку.
— Нечего бояться немцев, они ведь нам вреда не сделают, если мы не будем их трогать,—успокаивала она меня.—Мой дедушка выходец из Германии, значит немцы не такие уж плохие люди!
Это звучало вполне убедительно, но никакие разумные доводы не могли побороть моего страха. Немцев тогда боялись все дети, — это было, видимо, наследием войны 1864 года.
Окружающая обстановка не могла успокоить нервы ребенка. У шарманщика Нильсена, жившего по соседству с нами, оба сына сидели дома и ничего не делали, — «два взрослых бездельника», как называла их моя мать. Целыми днями они ругались, а когда возвращалась домой дочь, дело доходило до скандала. Девушку терпели лишь в те дни, когда она приносила деньги, а в остальное время братья ругали ее самыми скверными словами. Она жила отдельно в подвале на улице Ландемеркет и пекла блинчики с яблоками для солдат из соседних казарм. Она была невероятно толста и ходила целый день в папильотках, даже когда навещала родителей. Я спросил мать, почему у нее бумажки в волосах.
— Это придает вкус блинчикам, — ответила мать загадочно.
Сам Нильсен почти все время бродил с шарманкой по стране. Он участвовал в Трехлетней войне и чуть не потерял ногу. Нога не была ампутирована—согнутая, она торчала сзади, а ходил он на деревянной подпорке. Иногда я становился коленом на выемку отцовской колодки для стаскивания сапог и хромал, подражая калеке.
— Ни дать ни взять инвалид, — говорила мать; она не верила, что сосед Нильсен действительно увечный. — Во всяком случае он хорошие деньги зарабатывает на этом, — заявляла она.
Но никаких заработков соседям не хватало. Как только у них появлялись деньги, они тотчас же их проедали и пропивали и снова жили подачками и воровством.
Мать их терпеть не могла, и я тоже. Но я был более последователен, чем она: всегда их сторонился. Часто, когда я звал мать, она торопливо прибегала из коридора, прерывая разговор с этой противной толстухой мадам Нильсен. Ее поведение меня огорчало. Мать, должно быть, заметила это, потому что избегала смотреть мне в глаза.
— Какая она противная! — мрачно сказал я однажды.
Мать принялась за какое-то дело, чтобы скрыть смущение.
— Да, да, мой мальчик, но у каждого из нас есть недостатки, — отозвалась она немного погодя. — И все-таки она иногда заглядывает к нам, когда я бываю на работе. — Нет, она только крадет продукты из кухонного шкафа, а виноваты всегда мы с братом.
Мать постояла минутку, глядя в пространство, потом наклонилась и прижалась ко мне лицом.
— Прости меня! — шепнула она. — Нехорошо было с моей стороны подозревать тебя. — Потом выпрямилась и сказала угрожающе: — Ну, так она получит у меня, эта ведьма! Уж я выложу ей всю правду!
Да, мадам Нильсен была настоящая ведьма. Но сам Нильсен мне нравился. Он был добрый человек — позволял мне крутить шарманку, в особенности когда был немного навеселе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54