Слабый человек часто поневоле прибегает к хитрости. Постепенно я выработал по отношению к сестре особую тактику — сделался более изобретательным на развлечения и вообще научился с ней обращаться. Было совершенно бесполезно отстаивать свое право собственности. Что бы я ни брал в руки, сестра все требовала себе. Игрушки привлекали ее только тогда, когда находились в моих руках. Она была настоящим маленьким тираном, и мне ничего не оставалось, как покоряться ей. Когда я дошел до полного самоотречения и увидел, что это имеет успех, то стал еще более умным. Я уже не совал ей игрушку в руки, потому что в таком случае она отбрасывала ее прочь, а сам брал игрушку и делал вид, что она меня очень забавляет. Сестренка тотчас же требовала ее себе. Конечно, только на минутку. Тогда я начинал играть чем-нибудь другим, и она снова тянулась за моей игрушкой. Это было вовсе не легко, — я все время придумывал что-нибудь новое, но зато не таскал сестренку и меньше уставал. Постепенно я научился искусно обманывать ее и таким образом коротать время до прихода матери.
Если сестренка не хотела есть сухари, я применял тот же способ. Я не мог внушить ей уважение к себе — для этого я был еще слишком мал, строгостью мне тоже ничего не удавалось добиться, — но когда я делал вид, что хочу съесть ее обед, и при этом громко чавкал, у сестренки мигом появлялся аппетит.
Постепенно в человеке вырабатывается ловкость, которая во многих случаях заменяет силу. Ничто не может так пригодиться в жизни, как ловкость. Стоит только приобрести это качество, и оно остается навсегда. Кто научился прибегать к ловкости, тому это очень помогает. Ловкость спасала меня не раз.
Мать будила меня рано утром и до своего ухода успевала приготовить для сестры штанишки и пеленки,— то и другое порядком осложняло мою жизнь.
Георг до работы бегал на Эстерброграде, к озерам, и нанимал ручную тележку для матери; она выходила ему навстречу к Трианглю и забирала тележку. На Зеленном рынке мать встречалась с мадам Сандру, которая тем временем закупала овощи, фрукты, креветки, копченые сельди — все, что можно было достать.
С работой по дому я постепенно начал справляться. Одно следовало за другим. Мать ставила на видном месте таз с водой и рядом клала губку — на тот случай, если сестра обмарается; я делал все, что положено, и мать не раз хвалила меня, когда среди дня забегала взглянуть на нас, или вечером, возвратясь домой. Но все-таки тяжелая это была работа, самая тяжелая, какую мне приходилось делать. Этот период был вообще самым трудным в моей жизни.
Существование скрашивала лишь фру Фредриксен. С тех пор как она спасла меня в тот злосчастный день, я всегда с радостным чувством вспоминал о ней. Мне казалось, что где-то поблизости сияет солнце. Она по-прежнему сторонилась окружающих, но, сидя наверху за шитьем, прислушивалась к тому, как мы себя ведем, и в нужный момент всегда приходила на помощь. Однажды сестра испачкала меня с ног до головы. Я даже не заплакал — стыдился, что кто-нибудь меня увидит. Я был нежным и чувствительным ребенком и страдал от любого пустяка. Тут я попал в такое положение, когда с горя можно совершить, самый отчаянный поступок. «Хоть бы пришла фру Фредриксен!» — подумал я, в то же время стыдясь этой мысли. И вот она уже стоит в дверях, держа губку и полотенце, словно сквозь пол увидела, что у нас произошло. Мать не верила в ангелов, но фру Фредриксен была настоящим ангелом. Сознание, что она близко, всегда успокаивало меня. Но держалась она обособленно, избегала матери
и других женщин и в свою квартиру нас больше не брала, что было для меня большим разочарованием.
Прогулка в балаганы все откладывалась. Каждый раз мать объявляла, что мы поедем в следующее воскресенье, но постоянно что-нибудь мешало, и дело расстраивалось. В первый раз это произошло по моей собственной вине. Был солнечный день, и я вынес сестру в садик. Мы сидели под большим деревом вместе с другими детьми из нашего дома и играли. Сестра копала сломанной ложкой землю и мурлыкала что-то. Я до сих пор слышу ее голосок. Она пыталась спеть известную рыбацкую песенку; слов произносить она еще не умела, и получалось что-то вроде «а-буба-ля», но мотив она напевала верно.
В этот день мать и мадам Сандру торговали в нашем квартале, и голоса их доносились то со стороны Страндвей, то с Олуфсвей:
А во г вишни, Четыре скиллинга фунт! Сладкие вишни, Четыре скиллинга!
Сестренка внезапно подняла голову и начала реветь. Она просто не могла спокойно слышать голос матери. Я побежал за подушкой, в которую она тут же зарылась лицом, — я знал, что таким образом можно ее успокоить. Но порой и это не помогало. Тогда я мазал ей сахаром большой пальчик, который она тут же совала в рот.
На этот раз голоса прозвучали вдруг совсем близко. В конце улицы появились мать и мадам Сандру с тележкой. Сестричка сразу замолчала. Спрятав свои грязные ручонки на груди у матери, малышка с любовью уставилась на нее. Мать засмеялась и пригласила мадам Сандру выпить чашку кофе.
В это время я должен был следить за тележкой. Я сидел на ручке, чтобы тележка не опрокинулась, и всем своим видом показывал, как я горжусь порученным мне делом. Мальчики из нашего дома столпились у тележки, соблазнительное содержимое которой — черные и красные вишни — переливало тысячью бликов на солнце.
— Дай ягодку! Только одну, гнилую, — клянчили они.
Но я только качал головой. Я вовсе не собирался дарить что бы то ни было этим противным ребятам. Мне представился теперь случай показать свою власть над ними, что, вообще говоря, удавалось редко.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54