Мы с ним почти совсем не встречались. Несмотря на то, что дядя Мортен бывал в Копенгагене каждые три недели, я видел его лишь один раз до того, как он пришел в гости и спас нас от наказания.
Я помню, что дядя Мортен был необыкновенно красивый мужчина, еще более смуглый и черноволосый, чем мой отец. Его волосы и борода были черны, как смоль, и мягки, как шелк, а кожа имела теплый медно-коричневый оттенок, какой встречается у арабов, Его высокий широкий лоб отражал свет, как блестящий медный котел. Рот с пухлыми губами был несколько перекошен, и одна рука висела неподвижно, как плеть.
— Это потому, что он спал на палубе при лунном свете, — говорила мать.— У него лунная болезнь. Бедняга вряд ли избавится от нее. Такого рода люди обычно в конце концов впадают в детство, и их приходится кормить и одевать.
Ее пророчество наполнило меня ужасом. Я тут же уставился на дядю и следил за ним все время, пока он сидел у нас в комнате. Дядя забеспокоился.
— Ты так странно уставился на меня, — сказал он и смущенно засмеялся.
— Да, он парень наблюдательный, — гордо ответил отец. — К тому же он и назван в честь тебя: пожалуй, вы даже и лицом похожи. Кстати, кому достанется твое имущество? У тебя ведь нет детей?
Дядя Мортен отрицательно покачал головой, затем поднял свой стакан и сказал:
— За твое здоровье, брат!
Они сидели за бутылкой водки, хотя нам, детям, всегда говорили, что дядя Мортен не пьет.
Дядя теперь стал чаще заходить к нам. Дело касалось брата, который жил в Америке и отказался от своего права на наследство после смерти родителей, но зато не хотел брать на себя и никаких обязательств по отношению к ним, ссылаясь на то, что живет далеко. Теперь дядя Мортен хотел, чтобы и отец подписал такой же документ.
— Тогда ты развяжешь себе руки, и все обязанности по содержанию их будут лежать на мне, — говорил дядя Мортен.
Но отец не соглашался.
— Можно отказаться от своих прав, но от обязанностей никакой документ не может меня освободить,— заявил он.
Потом дядя Мортен снова пропал. Но мы слышали, что он пил, кутил и время от времени обращался в Сконе к знахаркам и знахарям, которые лечили одним прикосновением руки.
— Это все лунная болезнь, — говорила мать. — Теперь он хочет обелить себя, — думает, что сможет искупить грехи. Но господь бог накажет его за все! А чего бог не сделает, довершит водка.
Мать редко поминала бога, и в моей душе образ дяди Мортена вызывал такой ужас, что я вскрикивал, когда ночью лунный свет падал на меня.
Единственный родственник, которого все мы действительно любили и прихода которого всегда ожидали с нетерпением, был дядя Оттерберг, но он, собственно, не приходился нам дядей, — он рос вместе с моей матерью у приемных родителей. Раньше мы всегда звали его дядей Лаурицем. Теперь же он женился, и этикет нашего круга требовал, чтобы мы называли его по фамилии. Дядя Оттерберг был каменщиком и оказался очень веселым парнем. Когда он приходил к нам, все в доме переворачивалось вверх дном. Он катал нас на плечах, подбрасывал в воздух. Мальчики ведь тоже нуждаются в ласке, а мы в этом отношении не были избалованы. Как мы радовались, когда он лежал на спине на зеленой лужайке между домами, а мы все садились на него верхом! Он казался нам в эти минуты страшным великаном, которого мы побеждали и брали в плен. Дядя стонал и вообще прекрасно изображал несчастного великана, потом неожиданно выгибался мостом, и мы летели в траву.
Отец не умел играть с нами, даже когда бывал в хорошем настроении. Обычно и он и мы оставались недовольны, и часто игра кончалась слезами и бранью. Как жаль, что дядя Лауриц вдруг взял и женился! Теперь он бывал у нас реже, и уж если приходил, то всегда разодетый и вместе с молодой женой. И все-таки он был мил и весел, несмотря на то, что нарядный костюм и новое положение заставляли его держаться более чинно, чем раньше. Он еще и теперь, дожив до восьмидесяти лет, сохранил свою веселость. Но он совершил ошибку, поселившись в так называемом «ревенном квартале»: там жили злейшие враги мальчиков из нашего и соседнего кварталов, мы были с ними на ножах и осмеливались показываться там лишь целой оравой, захватив с собой ремни и палки; идти туда в одиночку нечего было и думать. Иногда по воскресеньям мы ходили к дяде в гости вместе с родителями, и для нас это всегда было праздником. Оттербергов мы считали своими единственными родственниками, бывали только
у дяди и его принимали у себя, никаких других знакомств отец с матерью не поддерживали.
Однажды меня и Георга послали к Оттербергам с поручением, которое не сулило нам ничего хорошего: мы должны были принести люльку, временно взятую у нас дядей для первенца. Не так уж приятно будет тащить ее домой издалека. Да и зачем нам люлька? Гораздо лучше без нее.
— Зачем она нам? Разве ты не понимаешь этого, дурачок? Ведь у матери скоро будет маленький. Когда женщина складывает руки на животе — вот так, и нос у нее заостряется, значит, у нее должен родиться ребенок.
Георг выпятил живот и скрестил на нем руки.
— Ну, мы сразу можем послать за пастором и окрестить ребенка, тогда он непременно умрет, — заметил я.
— Ох, как ты глуп! Ведь дети умирают не оттого, что их крестят. Правда, слабых малышей стараются поскорее окрестить, — боятся, что не успеют.
Значит, для нас это не выход. В жизни многое бывает не так, как хочется.
Когда мы пошли напрямик через поле, скот уже угнали домой. Я устал и захотел спать, вероятнее всего от огорчения. Я и теперь становлюсь сонным, если случается что-нибудь неприятное. Мы уселись на землю, и я заснул, положив голову на колени Георгу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54