А мать сама давала для этого повод.
Вероятно, поняв свою ошибку, она сунула мне письмо, недавно полученное из Калифорнии от тети Марии.
— Отец очень обрадуется, — сказала она с особым ударением. — Только ты скажи ему, что оно получено сегодня.
Письмо пришло несколько дней или даже неделю тому назад. Мать прочла нам его, но приказала ни в коем случае не проговориться отцу, хотя оно было адресовано ему. Не легко ей было решиться на такой шаг, но если она все-таки пошла на это, то, видимо, трудно ей было снова мириться с тяжелой жизнью.
В эти дни я был болен, и, как всегда, лицо мое покрылось золотушными язвами. К тому же я сильно кашлял. Мать надела на меня поверх фуфайки теплую куртку Георга и обвязала шею шерстяным шарфом.
— Ну вот, мой мальчик, теперь тебе будет тепло,— сказала она ласково, поцеловала меня в лоб и погладила по голове — ласка, которая была мне очень приятна,— но тут же в испуге отшатнулась:—Да ты весь горишь, дитя!
Минуту поколебавшись, она все же решительно надвинула мне шапку поглубже на уши — будь что будет!
Меня лихорадило. В левом ухе словно маршировали колонны солдат. Единственным облегчением казалась мне постель и холодная подушка.
На улице было темно и жутко; дождь хлестал в лицо, яростный ветер пронизывал до костей. Но тело мое пылало, как печка. Я не мерз, только дрожал и стучал зубами и, чтобы согреть руки, засунул их за пояс штанов, — по возрасту мне еще не полагались карманы.
В каменоломне было темно. Обычно в это время года здесь утром и вечером работали при фонарях. Значит, рабочие уже отправились в трактир.
Хоть я и решился разыскать отца в трактире, но прекрасно понимал, что мне угрожает. От страха я тихонько хныкал. Удрать? Но мысль о бегстве и не приходила мне в голову. Чувство долга, которое часто обременяло меня и от которого я всячески старался отделаться, толкало вперед.
Около трактира я замешкался, пытаясь заглянуть в окна. На них были низкие, входившие тогда в моду жалюзи, однако слишком высокие для меня, и я не смог заглянуть внутрь. Я ходил от окна к окну, выискивая какую-нибудь дырочку: в жалюзи всегда имелись щелки. Ведь ни одна палочка в мире не может сравниться с палочками от жалюзи! Чего только не удается смастерить из обломка жалюзи — просто всего и не перечислишь! Милая мамочка, как ясно я помню наш тайный заговор, когда мы с Георгом задумали уничтожить одно жалюзи и постепенно обламывали его; ты старательно чинила, а мы так же старательно портили! Мы делали свое дело, а ты никак не могла понять, что случилось, и пришлось купить новые жалюзи. Они стоили двадцать пять или тридцать эре, а привозили их из далекого Китая.
Я нашел место, где жалюзи неплотно прилегало к окну, и заглянул в низкое помещение. Там стояло много маленьких столиков, за которыми сидели рабочие, по четыре-пять человек за каждым; они выпивали, играли в «микадо» или в карты. Посредине, под самой лампой, за большим круглым столом, сидел отец. Перед ним стоял графин. Видимо, отец сегодня угощал, — двухлитровый графин шел вкруговую и снова возвращался к нему. Рабочие слушали его с напряженным интересом. А отец сидел, откинув голову и подняв руку, и лицо его было таким одухотворенным, каким я еще ни разу его не видел. Он выделялся среди остальных. Задумчивая улыбка отца приковывала к себе все взоры. Я понял, что он рассказывал одну из тех историй, которые завоевали ему славу остроумного рассказчика. Рабочие буквально смотрели ему в рот и смеялись. Я проникся вдруг к отцу совсем новым чувством. Когда-то я его боялся, даже ненавидел. Потом я привязался к нему всем своим детским сердцем. Теперь же меня переполняла гордая радость. Я знал отца как человека малоразговорчивого. Даже в лучшие времена, когда он не отравлял нам жизнь, он всегда был молчаливым; кивал головой или же, в знак протеста, ворчал, а болтать предоставлял другим. Когда мать, радуясь, что он дома, становилась слишком словоохотливой, отец выходил из комнаты. А здесь, в трактире, он вдруг заставил всех молчать и слушать только его. Рассказ его, видимо, доставлял людям удовольствие. Все сидевшие за маленькими столиками прекратили игру и тоже смотрели на отца. Какой-то молодой рабочий откинулся на спинку стула и громко засмеялся. Мое сердце затрепетало: я испытывал гордость, ту удивительную гордость, которую способны испытывать только дети по отношению к своему отцу.
Меня не интересовало, о чем рассказывает отец. Я был в том счастливом возрасте, когда все истории кажутся одинаково увлекательными. Сильнее всего мне хотелось вернуться домой, — я знал, что мое внезапное появление в трактире помешает отцу, а возможно, и боялся, как бы он не побил меня. Но победило чувство долга. Я вошел в трактир и остановился в дверях. Один из рабочих толкнул соседа и подмигнул в мою сторону, другие обернулись и как-то загадочно рассмеялись. Отец увидел меня и замолчал. Выражение его лица сразу изменилось — оно внушало страх, предвещало грозу. Он молча поманил меня к себе. Я медленно подошел с письмом в протянутой руке, — оно должно было смягчить впечатление от моего неожиданного прихода. Меня снова начало лихорадить, я дрожал всем телом, а тут еще — от холода, или от страха, или от того и другого вместе—я напустил в штаны...
Отец взял письмо и стал читать; остальные молча за ним наблюдали. Вдруг он весь побагровел от гнева и начал читать письмо вслух. Тетя Мария предлагала ему переселиться в Калифорнию. Он может приехать один, семья переберется потом, когда он заработает на проезд. Деньги на билет для него тетя Мария предлагала прислать. Мать читала письмо нам с братом, но это место пропустила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54