Отец обнаружил у меня это качество еще в младенческом возрасте, — несмотря на внушительные шлепки, я не переставал кричать. Впоследствии при каждом удобном случае я слышал напоминание о моем упрямстве от отца, от братьев и сестер, которые повторяли его слова. Но не помню, чтобы мать особенно страдала от моего упрямства. Она всегда легко справлялась со мной, могла заставить меня сделать все что угодно. У матери была необыкновенно приятная улыбка, какой я не видел ни у одной женщины. Когда она улыбалась, моя строптивость разом исчезала.
Из одиннадцати детей я был четвертым по счету; это относительно хорошее положение. Во всяком случае я остался в живых и — хотя не совсем безоговорочно — примирился с жизнью. Очевидно, я действительно обладал достаточной долей настойчивости, чтобы не сказать — упрямства. У меня хватило силы устоять против судьбы, постоянно и упорно требовавшей моей смерти.
Георг, третий ребенок, по-видимому, унаследовал от родителей полный запас жизнеспособности, так что мне ничего не досталось. Он всегда отличался прекрасным здоровьем, однако на сорок третьем году жизни неожиданно заболел и умер.
Не изменяет ли мне память?
Я родился на улице св. Анны, прямо под золотым куполом церкви Спасителя, на чердаке ветхого домика. «Второй этаж во дворе, — всегда подсказывала мне мать, когда мы об этом вспоминали. — Вот это была действительно хорошая квартира! У нее был только один недостаток: не давали покою крысы»,— добавляла она.
Мне шел третий год, когда мы переехали в дом Общества Врачей. Я совершенно не помню самого переезда, хотя он может считаться крупным событием в жизни ребенка. От этого времени у меня осталось лишь смутное воспоминание: глубокое окно, из которого видна раскаленная солнцем крыша, а под окном — желоб, где растет трава. Какой-то красный предмет, вероятно шарик, лежит там, а я, растянувшись на животе, никак не могу достать его. Сзади раздается крик; я подумал, что подошел слишком близко к печке, и поэтому мать закричала. Она втащила меня за ногу обратно в комнату и как-то странно дрожала, хотя знала, что печка не топлена. Я спутал раскаленную крышу с печкой.
Отчетливее вспоминаю я огромную стену, про которую мать говорила, что она крадет у нас солнце. Я очень радовался, что стена не оставляла его себе навсегда, — утром украденное солнце появлялось на другой стороне. Сырость нарисовала на стене огромные причудливые миры. По ним путешествовали странные маленькие чудовища со множеством ног — сороконожки и мокрицы. Мне казалось, что я могу дотянуться до кровельного желоба и поймать их — стена бьща не так далеко. Над ней возвышался огромный золоченый купол церкви Спасителя, — он как бы висел высоко высоко в небе. Над клочками травы, проросшей в желобе, вились хлопотливые птицы. В один прекрасный день там, мне на удивление, распустился красный цветок. Дети бедняков знакомятся с природой, любуясь цветком, выросшим на крыше.
Мать говорила потом, что я многого не помню. Но это воспоминание тем не менее сохранилось, и до сих пор дворы Кристиансхавна остаются моим любимым уголком. Мать живо помнила множество подробностей своего детства, которое прошло в городе Стеге, на острове Мён; она уехала оттуда трехлетним ребенком и больше никогда не возвращалась на родину. У детей бедняков память, вероятно, вообще лучше, чем у ребятишек, которые знали светлую, беззаботную жизнь, — нужда рано оставляет неизгладимые борозды в сознании бедных людей.
Ребенок воспринимает все события по-своему; он оценивает их, проходит мимо или запоминает совсем иначе, чем взрослый. Я ничего не помню о самом значительном событии детства — переезде из района Кристиансхавна в дом Общества Врачей, — просто в один прекрасный день я проснулся на новой квартире. Ясно вижу, как мать стоит в дверях и разговаривает с соседками. Вероятно, это происходило вскоре после переезда, так как потом она была с ними далеко не в приятельских отношениях. Мать стояла, скрестив руки на груди и прислонясь к дверному косяку, а я гордился ею, видя, что все нами интересуются как новыми жильцами. Мать старалась затмить других, и квартирам Общества Врачей порядком досталось.
— Уж это Общество Врачей, эти мне «здоровые квартиры для бедных»! Две маленьких каморки и огромная плата! Нет, вот в Кристиансхавне — вот там была квартира! Целых три больших комнаты!
— И еще у нас были крысы,—дополнил я, желая поддержать мать.
— Ах ты пустомеля! — сказала она, дернув меня за руку. — И чего болтаешь! Да, вот поэтому-то мы и переехали, — объясняла она, немного сконфуженная. — На ночь приходилось подвешивать к потолку корзины с продуктами, чтобы эти гады не пожрали их. Но все же там у нас была очень хорошая квартира!
Здесь, в новом доме, началась моя самостоятельная жизнь. Вскоре я стал приносить пользу обществу. Мать продавала газеты в квартале около Триангля , а мы с братом помогали ей, подымаясь по самым крутым лестницам (она уже тогда страдала расширением вен).
Здесь мне открылся совершенно иной мир. Дома Общества Врачей находились тогда ближе к пригороду., Квартал Олуфсвей — между нашими домами и Трианглем — был еще не застроен. По другой стороне улицы Страидвей (теперь Эстерброгаде) тянулись садоводства, а вокруг, на восток и на север, простирались поля — Восточное и Северное. Между полями проходила Королевская дорога, как мы ее называли (теперь Восточная аллея). Она убегала в неизвестную даль — к королевским дворцам и озерам, расположенным в больших лесах, населенных угольщиками. Мы встречали их по утрам, когда вместе с братом бегали в кристинебергские пекарни за вчерашним хлебом, который отпускался за полцены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54