Она вытолкнула нас на улицу.
Вероятно, мать думала, что если мы пойдем вдвоем, то поручение непременно будет выполнено. Мы понимали всю важность этого и решительно зашагали вперед, держась за руки. Но проезжая дорога — ах, эта проезжая дорога!.. Когда мы свернули со Страндвей, мимо нас галопом промчались за город пожарные фургоны, запряженные четверкой лошадей, а за ними столб пыли и длинный хвост мальчишек, которые пели хором:
Прикроем, прикроем Броагер огнем, Пушки пальнули, давай поднажмем!
Распевая эту песенку, мальчишки отбивали такт ладонями.
Смелее стреляй, коль не хочешь в плен, Старый Фердинанд Людвигсен.
Поток подхватил нас и легко увлек за собой. Не помню, здесь ли мы бросили корзину, желая поспеть за толпой. Иногда руки действуют помимо сознания, особенно в детские годы.
Далеко за городом, примерно там, где теперь находится памятник «Норгесмине», горела помещичья усадьба. Очевидно, пожар произвел на меня потрясающее впечатление. Я до сих пор вижу бушующий огонь, языки пламени, которые взвиваются, словно бичи, и рассыпаются в воздухе; вижу обваливающиеся черные балки, — они, будто живые существа, ныряют в огнедышащее море.
Полиция оцепила усадьбу и сдерживала толпу, но жар от огромного костра жег мне щеки, так что приходилось отворачивать лицо. Потом ограждение прервалось — или это мы с Георгом обошли его, — и мы очутились перед двумя рядами обуглившихся коров.
— Сто двадцать шесть, — сосчитал какой-то человек и ткнул корову палкой. И вдруг палка прошла сквозь коровий живот.
В этот самый миг брат вскрикнул и показал на солнце. Оно вот-вот зайдет. День, который казалось недавно наступил, приближался к концу, он промчался так быстро, что мы и не заметили. Однако мы сильно проголодались, в животе у нас урчало, и, взявшись за руки, мы отправились домой.
— На порку-то наплевать, — говорил брат, торопясь изо всех сил. — Но нам не дадут поесть.
И теперь я был вполне согласен с ним: плевать на порку! Я ведь одержал однажды победу над болью. Страшного нет ничего, достаточно только стиснуть зубы и зажать большой палец в кулаке. Тогда лишь первый удар причинит настоящую боль. Но голод, голод — нам не дадут поесть! Ой, ой, ой!
— Давай поищем корзинку, — задыхаясь на бегу, предлагает брат. — Может быть, мы бросили ее в канаву, — а там были блинчики!
Мы разделились и побежали вдоль канавы. Но корзинки не было. Вот перед нами уже подъезд «Б» дома № 28.
— Иди первым, — хрипло шепчет мне брат. По-видимому, моя необычайная храбрость сделала его боязливым.
Я вхожу. Мать встречает нас в дверях.
— Идите тихонько через черный ход и помойтесь, — говорит она шепотом. — У нас дядя Мортен!
Ну, значит, порки сегодня не будет. Но поесть бы! Поесть!
В кухне мать сует каждому по ломтю хлеба, а сама моет нас губкой. Наконец мы входим в комнату и здороваемся.
— А, вот и ребята! — говорит отец. — Они ходили по делу и запоздали.
Что это он, издевается над нами? По его лицу ничего не заметно. Он в праздничном костюме, — ведь дяде Мортену надо оказывать почет,
Кто-то упрекнул меня однажды в том, что я чуждаюсь родственников. В этом, пожалуй, есть доля правды. Я проявляю к прошлому лишь второстепенный интерес, смотрю на него в первую очередь как на средство пролить свет на будущее. В нашей семье вообще не питали особой привязанности к родным, в том числе и к самым близким. Даже мои братья и сестры резко отличались друг от друга во всем, и по самым существенным вопросам их мнения всегда расходились. А более дальние родственники наверняка не узнали бы друг друга при случайной встрече на улице.
Я считаю, что это вполне естественно. Нелепо общаться с людьми только потому, что состоишь с ними в родстве, или потому, что они твои земляки, или потому, что у них та же профессия. Даже когда я жил за границей, я не стремился выбирать друзей среди своих соотечественников, если у меня с ними не было ничего общего, кроме национальности. Я предпочитаю общение с людьми, родственными мне по духу. Пролетарий свободен от культа предков, и этим он отличается от представителей буржуазии, хотя у него, разумеется, ничуть не меньше предков, а его родословную можно так же легко проследить до какого-нибудь знатного родоначальника. Поскольку никто из нас не свалился с луны, все мы одинаково глубоко уходим корнями в прошлое. Но если жизнь тяжела и ежедневно наносит удары, то человек с мещанскими взглядами утешает себя тем, что у него были знатные предки, или гордится современниками, принадлежащими к его кругу или к той же профессии, что и он сам. Пролетарий же смотрит вперед, рассчитывает и уповает на будущее.
В нашей семье были налицо самые разнообразные противоречия, символически олицетворявшие противоположность между светлым и темным. Мать была самой светлой из блондинок; и по своей внешности, и по натуре она была светлой, открытой и ясной. Но знаменательно, что именно она, а не отец, была слабее всего связана с Данией. Ее дед происходил из южной Германии, а мать была шведка, по-видимому, с примесью еврейской крови. Зато отец мой, типичный борнхольмец, с бронзовой кожей и черными, как смоль, волосами, сложностью своего характера напоминал старинный ларец со множеством потайных ящичков. Во всем его роду нельзя было найти ни малейшей примеси чужой крови. Его мать была маленькая, странная женщина, похожая на лапландку, молчаливая и скрытная, — никак невозможно было проникнуть в глубину ее души. Она родилась в небогатой крестьянской семье на севере Борнхольма, где предки ее жили с незапамятных времен. Бабушка и зимой была такая же смуглая, как и летом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54