Отец отправился к дяде Оттербергу по какому-то делу, а мать ходила со всеми прощаться. Мы, дети, ни с кем не прощались и ничуть не горевали, только с нетерпением ждали отъезда туда, где нас ожидало столько нового. Извозчик с Олуфсвей, которому мать часто помогала по
хозяйству, предложил отвезти нас на своей пролетке, и к вечеру мы уже ехали к Госпитальной набережной, где стоял борнхольмский пароход.
Целая полоса жизни осталась уже позади, а ведь мне было всего восемь лет!
Вспоминая эти годы, я часто потом думал, как много я успел пережить за эти восемь лет и каким в то же время я остался наивным. Мне приходилось тяжко работать, я многое усвоил, многое испытал, должен был со многим соприкоснуться. Но мое сознание не было ни изуродовано, ни испорчено и не утратило своей детской чистоты. Я оставался таким же ребенком, каким мне и следовало быть.
Возможно, в то время люди не были такими, как теперь, возможно, они не очень любили детей или просто не умели выражать своих чувств. Большинству, казалось, доставляло своеобразное удовольствие вводить детей в заблуждение, обманывать их, даже мучить. Я предпочел бы, чтобы мое детство протекало теперь: в наше время с детьми, несомненно, больше считаются. Возможно, это связано с тем, что в нашей жизни будущее играет теперь большую роль.
Светлым или мрачным было мое раннее детство? Многие, наверное, решат, что оно было мрачным,— сам я не берусь об этом судить. Подчас приходилось очень тяжело; светлые минуты были редкими. Ведь можно сделать фон таким темным, что обыкновенная белая бумага будет резать глаза, как самый яркий свет.
Но светлым или мрачным было мое детство, все же я ни за что не отказался бы от него, однако с равной неохотой согласился бы пережить его снова.
А впрочем, не смотрит ли светлее на будущее тот, у кого было тяжелое детство? Многие представители новой эпохи провели свое детство в бедности, и это не озлобило их, а вызвало желание изменить жизнь.
Вспоминая эти первые восемь лет моей жизни, я должен сказать, что мне не мешало бы иметь в детстве немного больше света и воздуха, может быть побольше еды и теплой одежды. Но это не столь существенно. Я мог расти и в тех условиях, которые выпали мне на долю. Разумеется, результат получился иной, чем если бы меня воспитывали с соблюдением всех правил ухода
за детьми, если бы я пил молоко от контролируемых джерсейских коров, если бы меня ежедневно купали в ванне, если бы я мог наслаждаться солнечным светом и беззаботными играми. У меня были бы тогда румяные щеки, мой желчный пузырь сократился бы до минимума и заменился каким-нибудь органом, выделяющим благодушный эгоизм. Но, не говоря уже о том, что эгоизм может появиться и от нужды (для этого потребовалось бы чертовски много нужды), я не уверен, что воспитание при избытке солнечного света и без всяких забот вырабатывает именно те ценности, которые нужны в борьбе за существование, в борьбе, происходящей теперь. Чисто физическую ценность, может быть, оно и создает, тело становится здоровым, — но это достигается за счет развития духовных способностей, которые, пожалуй, имеют отдаленное отношение к природе, но приобретают огромное значение для людей. Светлое детство делает человека здоровым и довольным, вежливо-эгоистическим (асоциальным) и тупым.
В моем раннем детстве мне всерьез недоставало не столько еды, одежды или ухода, сколько настоящих людей, которые отличались бы от нашей среды. Отец с матерью, братья и сестры, наш немногочисленный круг знакомых — все это было хорошо, но так же обыденно, как воздух, которым мы дышали, как хлеб, который мы ели. Был ведь еще и другой мир, где никто не испытывал недостатка в том, чего мы с плачем просили, где всем, на наш взгляд, жилось роскошно и весело, где никто не ложился спать голодным и ни в чем не терпел недостатка, где душа не исходила слезами от нужды и горя. Но этот мир никогда не давал о себе знать, ни одна светлая искра из него не проникала к нам в виде весточки или привета от человека к человеку. Представители чуждого нам мира не считали нас за людей и не проявляли по отношению к нам никаких человеческих чувств. Это имело для нас гораздо более серьезное значение, чем физический голод, и вызывало в душе ожесточение и упорство, которые иначе, быть может, не развились или во всяком случае не укоренились бы в нас.
В общем, у меня было хорошее детство, хоть это, конечно, не совсем то же самое, что светлое детство. Возможно, это явилось источником большой внешней силы, — не знаю. Если ребенку приходится бороться со многими невзгодами, такая борьба может закалить его на всю жизнь.
Детям бедняков, если они вообще выживают, свойственны две черты, которые прекрасно дополняют друг друга: стоическая выносливость и вечное недовольство,— последнее является матерью всякого прогресса, но должно сопровождаться некоторой внутренней уверенностью или оптимизмом. Не было случая, чтобы кислые, всем недовольные люди преобразовали мир. Ценным свойством является умение принимать все как должное. Без него рабочий люд давно бы погиб. Не все обладают таким умением примиряться с тем, что не может быть изменено, и в то же время бороться с жизнью, как это делала мать. Она стремилась перестроить жизнь, если это было возможно, а все остальное принимала с веселой улыбкой.
Мне кажется, что и я до некоторой степени обладаю таким равновесием, которое, замечу в скобках, можно легко объяснить тяжелым детством. Если бы внешние условия были более благоприятны, неизвестно, что получилось бы из меня, — быть может, я бы пропал. С тех пор как я помню себя, в глубине моей души гнездился мрак;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54