И все начали смеяться над камнем, который примерз с прошлого года и до сих пор не оттаял, хотя теперь уже осень. Честь моя была спасена.
— Я умею только надкалывать камень, — заявил я.
— Ну? В самом деле? — спросил отец и принес маленький лом.
Я вскарабкался на один из больших прибрежных камней, обросший морской тиной и ракушками и похожий на бородатую голову тролля. Усевшись на камень верхом, как и полагалось, я хотел по-настоящему показать себя, но в это время лом перевернулся у меня в руках и ударился плашмя, вместо того чтобы попасть острием. Георг расхохотался, а взрослые отвели глаза в сторону, едва удерживаясь от смеха. Я принялся громко реветь, но это мне не помогло: теперь никто не вступился за меня. Какой-то рабочий сунул мне монету в два эре — на крендель с тмином, а отец отпустил Георга с работы и разрешил нам пойти на мол.
В гавани стояли шхуны, груженные большими глыбами, поднятыми со дна моря. Огромные клещи спускались в трюм, затем поднимали камень и выбрасывали на мол. Я был вознагражден, и моя неудача завершилась огромным удовольствием, которое ничто больше не омрачало. К тому же всю дорогу домой отец вел меня за руку!
Для матери тоже наступила счастливая пора. Отец раньше ежедневно брал с собой из дому полбутылки водки к завтраку, как и другие рабочие, а теперь прекратил это. Раньше в неделю уходило полтора литра водки, что значительно сокращало получку.
Мать радовалась, что эта статья расхода наконец отпала, но сама продолжала работать, как и прежде. Она была слишком энергичная женщина и не могла удовлетвориться домашними делами. Теперь можно было отдавать маленькую сестру под присмотр на целый день: она уже умела ходить, и каждое утро я отводил ее к одной старушке, которая приглядывала за маленькими детьми, когда их матери уходили на работу. Небольшая комната всегда была набита малышами, которые играли на полу, держа во рту соску. Вокруг висели пеленки и штанишки. Воздух был такой спертый, что мне делалось дурно и кружилась голова. Даже теперь, когда я прихожу куда-нибудь, где на печке сушится детское белье, в моей памяти живо встает эта комната с ее запахами и шумом.
Мать почему-то перестала работать с мадам Сандру и часто брала меня с собой. Спереди, на самом животе, у нее висела широкая холщовая сумка, в которой всегда лежали деньги, даже когда она жаловалась на безденежье. Мать как-то по-особому запускала туда руку и вытаскивала целую горсть монет. Отсчитывая сдачу, она тут же принималась кричать:
— Селедки, селедки! Селедки хороши! Настоящие борнхольмские селедки! — И звонкий ее голос раздавался по всей улице.
Мать плохо умела переводить марки и скиллинги в кроны и эре, и вечером, когда мы подсчитывали выручку за день, часто случалось, что денег в сумке оказывалось меньше, чем следовало. Излишка же никогда не бывало, и это удивляло меня.
Мать, смеясь, говорила:
— Господь бог рехнулся бы, если бы допустил, чтобы беднякам переплачивали.
Подобные мелочи не могли испортить ей настроение.
После расчетов за товар, взятый у поставщика, и за наем тележки денег почти не оставалось — самое большее около кроны. Но все же мать считала день удачным и вытаскивала из комода коробку с накопленными грошами, — нам предстояло выкупить еще немало вещей, заложенных в трудные времена. Перину уже выкупили, и мать была очень рада.
— Кто знает, что может случиться, — говорила она. — Хорошая колбаса всегда быстро съедается.
— Почему? — спросил я, действительно замечая, что все самое вкусное всегда быстро исчезает.
— Потому что она имеет два конца! — коротко ответила мать.
— Да, но ведь плохая тоже имеет два конца, мама!
— Разумеется, но ты, вероятно, первый сделал это открытие, — заключила мать, и я страшно гордился собой.
Скептицизм матери оправдался. Настало время, когда недельный заработок отца с каждым разом стал уменьшаться. Отец ссылался то на одну, то на другую причину. Мать огорчалась, но молчала.
Однажды в субботу Георг пришел домой один. Отец послал его вперед — совсем как в былые дни. Мать с отчаянием смотрела на сына, опустив руки.
— Ты уже вернулся?! И один? — спросила она.
— Мы опять запили! — ответил брат и сделал движение головой: этим, мол, все сказано.
Мать как-то странно засмеялась.
— Ну да, конечно! Недолго пришлось Адаму быть в раю! — И она начала истерически смеяться, а потом впала в отчаяние.
Снова наступили прежние, серые и печальные, будни. Мать с раннего утра бегала в поисках заработка. Теперь нам опять было не по средствам отдавать сестренку на попечение старушки, и на меня снова надели домашнее ярмо. Снова я часто болел, — холод и переутомление сломили меня. По субботам мы сидели все вместе, говорили друг с другом шепотом и прислушивались— не идет ли отец: мы ждали, когда он принесет остаток недельного заработка, — совсем как в старое время.
Однажды в субботу матери пришла в голову отчаянная мысль: чтобы я отправился в каменоломню, постарался как-нибудь уговорить отца не ходить в трактир и притащил бы его домой. Это была совершенно безнадежная затея хотя бы потому, что отец уже пропил почти весь недельный заработок. Он все равно не избежал бы расплаты, если бы ему даже удалось миновать трактир, где рабочим обычно платили деньги, его немедленно бы выгнали. Выдумка была нелепа.
Благие намерения отца не осуществились, — товарищи по работе своими насмешками заглушили в нем хорошее стремление. Георг каждый день рассказывал нам об этом. Теперь они снова встретили отца как блудного сына, и ему трудно было устоять. Самое худшее, в чем можно попрекнуть рабочего, это сказать, что он под башмаком у жены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54