Даже я, тогда еще ребенок, понимал, что жизнь меняется и становится менее тяжелой. Почему произошли эти перемены, я узнал много лет спустя. Причина была та же, что и в старые добрые времена: война, снова война!
До тех пор я постоянно испытывал на себе влияние роковых последствий войны 1864 года. Жил я, как живут все бедняки в стране, проигравшей войну. Всякая тяжесть стремится вниз,—тот же закон действует и в области социальных отношений. Чем тяжелее груз, тем быстрее он опускается на дно. В шестилетнем возрасте я в какой-то мере познал тяжесть военного поражения. Теперь в нашу маленькую страну дошли отголоски еще большей катастрофы — войны 1870—1871 годов — и на время заслонили печальные последствия поражения 1864 года. Пятимиллиардная контрибуция в те времена казалась чудовищной. Только теперь, в свете Версальского договора, она кажется смехотворно маленькой. Для Германии это были слишком большие деньги, чтобы использовать их только в пределах одной страны. Деньги хлынули в Данию, подобно воде, прорвавшей плотину. Началась так называемая эпоха грюндерства. Новые предприятия вырастали, как грибы. На севере обилие денег породило усиленное предпринимательство, на некоторое время вызвавшее экономический подъем. Увеличился спрос на рабочую силу; заработная плата возросла; женщины бросали поденную работу и поступали на фабрики. Сдельная оплата соответственно поднялась.
Повысился заработок и в каменоломне, — нужно было удержать рабочих. Отец часто, приходя домой, сообщал, что фирма снова прибавила жалованья.
— Ну, нам от этого мало пользы!—заявляла мать.
Но на этот раз ее пессимизм не оправдался. Человек — раб своих привычек, даже порочных; рабочие, привыкшие пропивать лишь определенную сумму, получив более крупную, несли остальные деньги домой. Вновь пошел в ход отцовский замшевый кошелек с молнией, который он выменял у какого-то шведа. Прежде он хранился, как музейная редкость, теперь же в нем всегда водились деньги, и мать зорко за ним следила. Когда отец после выпивки крепко засыпал, она подкрадывалась к кошельку и опустошала его; мне с Георгом разрешалось при этом присутствовать.
Если мать чересчур усердствовала, мы робко пытались остановить ее, и тогда она отвечала: «Чего тут бояться!»
Выспавшись, отец становился у окна и начинал с озабоченным видом рыться в пустом кошельке, а мы украдкой потешались над ним.
Мать устояла от соблазна поступить на фабрику и брала только поденную работу. У нее, кстати, родился еще ребенок, который умер сразу после крещения, так что никто из нас не успел к нему привязаться. Единственное, что я помню, это наш испуг при его внезапном появлении и чувство облегчения, когда несколько дней спустя отец понес на кладбище маленький черный гробик. Первое время мать чувствовала себя слабой и выходила только после полудня, а утром хлопотала по хозяйству. Теперь мне не приходилось вылезать из-под теплой перины, и никто не наваливал на меня всякую работу, как на осла. Это было очень хорошо. Я чувствовал себя неважно, сильно кашлял, страдал от боли в ушах, постоянно ходил с распухшими гландами и подолгу лежал в постели. Я часто потом думал над тем, что сталось бы со мной, если бы не было этой страшной войны и пятимиллиардной контрибуции. Во всяком случае, для спасения моей жизни вовсе не требовалось таких тяжелых жертв.
Мне пришлось пережить немало, — больше, чем это было по силам моему хрупкому организму. Часто говорили, что у меня — маленького ребенка — уже морщины на лбу: три глубокие, извилистые линии от виска к виску. Мать, когда бывала в хорошем настроении, называла их «волнами на гербе Дании». Случалось, что она плакала над моим «сердитым лбом». Эти морщины — следы тяжелого детства.
Но порой все неожиданно меняется самым чудесным образом! «Неожиданно» — едва ли верное слово, но детская память не знает постепенных переходов: в один прекрасный день все вдруг преображается. Теперь я не должен был вставать чуть свет, разносить газеты, привозить тележку для матери или ходить на дровяные склады и собирать щепки; хотя после полудня мне по-прежнему приходилось смотреть за сестрой, но она уже подросла, сама умела проситься на горшок и бегать, а потому перестала быть для меня обузой. Только бы не родилась новая — хотя сестры очень милы, когда они уже появились на свет — тут их нельзя не любить. Но Георг не думал, чтобы «это» могло случиться.
— Дети не родятся так быстро друг за другом. Но я проверю, когда мать вернется домой, — решительно сказад он.
— Как ты это увидишь? — спросил я с наивным удивлением.
-- Малышам этого не понять! — ответил он коротко.
Каким-то таинственным образом Георг поставил диагноз: никаких детей не предвидится! Все будет хорошо.
Наступили такие чудесные времена, что лучше и не придумаешь. Раньше меня будили, насильно заставляли вставать и одевать маленького упрямого ребенка, а теперь — другое дело. Я сам стал ребенком, за которым ухаживали и которого баловали,—чудесное превращение!
Просыпаясь утром, я с радостью вспоминаю об этом превращении и снова закрываю глаза — делаю вид, что еще сплю. Тогда подходит мать, будит меня поцелуем и говорит:
— Ах ты, мой соня, сопливый принц!
Она умывает меня и помогает одеться. Мне не приходится воевать с одеждой, не нужно даже застегивать на спине лифчик. Я притворяюсь маленьким и неловким. Мать видит мою хитрость и смеется, но не сердится. Я стою на стуле, как маленький, поднимаю вверх руки и разыгрываю из себя беспомощного. Мать смачивает и расчесывает мои непокорные кудри; надо лбом она укладывает хохолок, — так принято причесывать мальчиков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54