В настоящих балаганах — в Дюрехавене — мы ни разу не были, и когда мать по вечерам подсчитывала выручку за день, мы в ожидании стояли возле нее. Она толковала все время о деньгах, — вернее, вслух разговаривала с ними, обдумывая, на что их истратить.
— Эти пойдут в уплату за квартиру, а вот эти — па взнос за отцовский лотерейный билет. Надо сделать это до первого числа, иначе, если просрочить, — отец устроит скандал, когда вернется. Хотя сам об этом ничуть не заботится! На эти мы купим продуктов, а эти — постой-ка...
Оставалось немного лишку.
— Давай поедем в балаганы, мама, а? В воскресенье. Ну пожалуйста! — Георг смотрел на нее глазами, полными горячей мольбы.
Мать колебалась. Ей трудно было устоять против карих глаз Георга, так похожих на глаза отца. Но все же здравый смысл побеждал.
— Нет, дети, пока есть деньги, нужно сначала выкупить нашу перину. А в следующее воскресенье поедем.
— Да зачем же, мама? Ты ведь все равно ее снова заложишь! И для чего нам летом перина? — горячился Георг.
Но мать была непреклонна.
Я проснулся оттого, что мать, нагнувшись, целовала меня.
— До свидания, мой мальчик! Будь умником! — шептала она мне на ухо. — Сахар и сливки я оставила в чашке на кухонном столе, а кофейник на спиртовке. Будь осторожен, когда станешь зажигать ее! Бутылка с теплым молоком для сестрички стоит в ногах кровати, а если она проголодается, купи пару сухарей, размочи их в воде и дай ей. Скиллинг я положила на посудную полку. Но смотри, чтобы этот плут булочник не всучил тебе плохих сухарей! Пока сестричка спит, ты успеешь сбегать к нему, ты ведь уже взрослый. А я постараюсь возвратиться поскорее.
Мать повернула к себе мою голову и посмотрела мне в глаза. Ее лицо склонялось все ниже и ниже, пока она не коснулась лбом моей щеки. Мне стало казаться, что у нее всего один глаз — огромный, посредине лба. Я закрыл глаза. А когда вновь открыл их, то, очевидно, прошло уже много времени, так как солнце смотрело прямо в окно.
В первую минуту мне казалось, что мать только вышла в другую комнату. Улыбка ее, как всегда, прогнала из жизни все неприятное. Я еще видел ее перед собой, и она придавала мне смелости. Сестричка вела себя хорошо — она спала. Пока она не требовала к себе внимания, надо было одеться и прибрать немного в доме.
Каждую минуту я бегал в кухню, чтобы посмотреть на заветную чашку со сливками. Она стояла на кухонном столе, возле раковины, рядом была тарелка с хлебом, намазанным салом, и очищенная копченая селедка. Я заглянул в чашку, — только заглянул. Мама расщедрилась: ужасно вкусно — сахар и сливки! Я опустил туда кончик чайной ложки, желая хоть чуточку попробовать. Если это проделать умело, то, пожалуй, можно даже полакомиться, — в чашке почти ничего не убавится. Но увы! Я не заметил, как чашка опустела. Какая досада, ведь я лишил себя утренного кофе. Черный кофе, к тому же без сахара, просто невозможно лить. А я был еще не настолько догадлив, чтобы забраться в шкаф, — мне это просто не приходило в голову.
Но тут проснулась сестричка. Она дала знать о себе внезапным ревом, который перешел затем в продолжительные яростные вопли. Наверное, она злилась потому, что переспала. Сестричка вся выгибалась, лицо ее стало сине-багровым, и я боялся, как бы она не вывалилась из люльки. К бутылке с молоком она не хотела даже притронуться.
Носить сестренку на руках мне было не под силу, но если я выпячивал живот, то мог спустить ее на пол. Таким способом с большими усилиями я перетащил ее потихоньку в другую комнату и посадил на диван. Там ей, видно, понравилось. Я пыхтел и сопел, устраивая ее в углу дивана, потом придвинул к нему стол. Но, прежде чем я покончил с этим делом, ей уже наскучило сидеть, и она снова затянула свое вечное: «На ручки! На ручки!» И мне снова пришлось стаскивать ее вниз. За это время она уже успела порядком испортить мамин красивый диван, к которому мы не смели даже приближаться. Я следовал за сестренкой по всей квартире, от одного предмета к другому. Когда ей надоедало греметь ручками от ящиков комода, я должен был вести ее дальше. Но что бы я ни придумывал, ничто ее надолго не занимало. Сначала вещь заинтересовывала ее, и она словно забывала об окружающем, — я уже предвкушал отдых, но через минуту сестренка испускала вопль, означавший, что она хочет идти дальше. Теперь мне не понятно, как это я безропотно переносил ее постоянные капризы. Может быть, следовало просто шлепнуть ее разок, тогда бы она, наревевшись досыта, утихомирилась. Мать иногда,— правда, очень редко, — прибегала к такому способу, а я не мог решиться на это, хотя случалось, что я кусал и бил старшего брата, — но сестричка была еще такая крошечная!
И я плелся с ней дальше. Наконец мы остановились в кухне, у ящика, в котором лежал чудесный белый песок для мытья полов, — мать хранила в нем морковь. Казалось, здесь наконец сестренка успокоится. Но вот песок попал ей в глаза. Она терла их и дико кричала, а я не мог заставить ее отнять ручки, чтобы промыть глаза. Как только я хотел помочь ей, она еще больше засоряла их. Наконец я ударил ее по пальцам. В этот момент я по-настоящему ощутил свою беспомощность. Я заревел громче, чем она, и попробовал ее поцеловать, как бы прося прощения за то, что ударил. Сестренка страдала не меньше моего. Она плакала, но без злости. В знак прощения она широко раскрыла рот и слюнявила мне лицо. В ее плаче звучала жалоба на мой поступок: я ударил, ударил ее! Мне самому казалось, что теперь всему конец. Так сидели мы друг перед другом с мокрыми грязными лицами и ревели, открыв рты, когда вдруг неожиданно вошел брат.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54