То, что я раньше считал воздушными замками, построенными отцом под влиянием вина, приобретало теперь совсем иной смысл. Мать рассказывала нам, что в молодости отец о многом мечтал, он был тогда честолюбив и всей душой стремился вперед. Теперь все это я связывал с другой чертой в отце — с его борьбой, в которой он то опускался, то подымался наверх. Однажды во время прибоя я видел возле Известковой гавани лодку и в ней человека. Он торопливо греб, чтобы скорее подпасть в гавань. По временам волна подхватывала лодку, подымала ее вверх и увлекала с собой. Казалось, вот-вот она вынесет лодку в. гавань. Но потом волна вдруг откатывалась назад, лодка проваливалась и исчезала из виду. Тогда я думал, что пучина поглотила человека, и громко кричал. Теперь я воображал, что отец тоже борется с непогодой, и снова начал любить его. Он опять стал моим героем, но дело обстояло гораздо сложнее. Прежде я восхищался отцом,—теперь он вызывал во мне сочувствие.
В этот период мать была скорее настороженной, чем довольной. Она принадлежала к тем людям, которые пугаются, когда их материальное положение становится лучше, — может быть, именно потому, что это улучшение так много для них значит. Но неудачи никогда не застигали ее врасплох. Я постоянно восхищался той силой, которую мать обнаруживала, когда наши дела шли под гору, и удивлялся, из каких скрытых источников своей натуры она черпает эту силу. Когда мать знала, что за ней никто не наблюдает, она была способна часами простаивать, разглядывая отцовские бумаги, которые лежали в ящике стола. Казалось, мать хотела разгадать, действительно ли они сулят нам прекрасное будущее, или и на этот раз принесут разочарование. Только позднее, на Борнхольме, ей довелось узнать, что планы отца действительно представляли нечто ценное; но это сознание не сделало ее счастливой.
Как-то раз, субботним вечером, отец вернулся домой и сообщил, что с понедельника начнет работать десятником. Мать вела себя как-то странно. Секунду она простояла будто в столбняке, потом затрепетала и, как молоденькая, бросилась отцу на шею. Он осторожно стал освобождаться из ее объятий, но мать не отпускала его.
— Ну, тогда давай деньги!—сказала она, сама залезла к нему в карман и вытащила замшевый кошелек.
И отец даже не протестовал.
— Бог знает, что с тобой сегодня, — пробормотал он.
— Я хочу завтра позвать гостей, вот что со мной,— весело отвечала мать.—Хочу устроить пир для моего мужа.,
— Лучше бы купила мне несколько верхних рубашек, — заметил отец. — Ведь не может же десятник всю неделю носить одну и ту же рубашку.
— Я сама сошью их, — сказала мать. — У тебя будут хорошие рубашки, и тогда меняй их хоть каждый день, если захочешь.
— Совсем как король! — воскликнул я.
О том, что король меняет рубашку каждый день, а принцы через день, я знал от тети Лассен.
Мать мигнула мне, чтобы я помолчал.
На следующий день я и Георг с раннего утра побежали выполнять поручения матери: ей нужен был хлеб разных сортов, чтобы приготовить бутерброды. Потом мы надели праздничную одежду, и нас послали приглашать гостей на вечер: Оттербергов, семью тети Лассен и тети Трине. Ими и ограничивался весь круг наших знакомых.
— Вы непременно должны сказать тете Лассен, что отец сделался десятником, — напутствовала нас мать,— Тогда они наверняка придут.
Отец еще спал, — он так уставал за неделю работы, что с трудом просыпался в воскресенье.
Мы с братом не понимали, как это мать додумалась позвать на праздник в честь отца семью тети Лассен, которую он терпеть не мог. Но мы радовались поводу пойти к ним. У них было много игрушек, во всем чувствовался какой-то особый аромат чуждого нам мира, и это возбуждало нашу фантазию.
Тетя Лассен жила где-то в центре города, по соседству с дворцом, по-видимому на Фредериксгаде. Мы заходили к ней всего раза два, но от этого наш интерес к ее семейству только усиливался. Люди не могут удовлетвориться общением с теми, кто стоит ниже их. Тетя Лассен и ее семья занимали более высокое положение в обществе и были нашей гордостью.
Это было действительно важное знакомство. Оно приобщало нас к самым верхам. Дядя Лассен служил кучером у вдовствующей королевы и всегда носил красную ливрею. Уже тогда красный цвет пленял меня. Мне казалось, что это самый нарядный и благородный из всех цветов, и я не мог понять, почему сам король не ходит в красном, а одевает так лишь своих кучеров и лакеев. Как бы то ни было, когда дядя надевал красную ливрею и я садился рядом с ним, мне казалось, будто я нахожусь в обществе короля.
Тетя Лассен раньше имела какое-то отношение к королевской кухне, ее и теперь в особых случаях приглашали туда помогать. Лассены были пожилые люди. Дядя выезжал редко, больше все присматривал в конюшнях. У них была всего одна взрослая незамужняя дочь, служившая при дворе, самая важная из всей семьи и к тому же очень красивая.
Сам я в этом хорошенько еще не разбирался, но так утверждали взрослые. Я заметил лишь, что у нее высокая пышная грудь, которая произвела на меня сильное впечатление.
У нее была маленькая девочка, которая словно сошла со страниц волшебной сказки. Уже одно обращение с ней со стороны взрослых делало ее сказочной принцессой в моих глазах и в глазах брата. Она всегда носила белое платье, белые чулочки и туфли, совсем как принцессы в сказках Андерсена. Но вид у нее был равнодушный: когда мы восхищались ее чудесными игрушками, она, полузакрыв глаза, закидывала голову и произносила: «Фи!»
Эта маленькая девочка распоряжалась всем в доме, несмотря на то, что была не старше меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54