Пусть он только посмеет показаться здесь! Но погоня мне только мерещилась, мальчик не преследовал меня, и у него было веское основание: позже я узнал от наших старших школьников, что при падении он сломал ногу. Они поставили мне это в заслугу и даже гордились мной. А я благодарил случай за эту маленькую, столь легко доставшуюся мне победу: она была очень кстати.
Правда, досталась она мне совсем не так уж легко. Брат рассказал, что мальчишки из чужой школы поклялись меня убить. А коробка, которую я должен был передать во что бы то ни стало, все еще оставалась у меня.
— Дай я сам отнесу, — сказал брат. — Мне это нипочем.
Георг ничего не боялся, а я действительно стал, как он говорил, «настоящим трусом». Однако я из упрямства решил сам довести дело до конца и не согласился отдать ему коробку.
Ни на одну минуту я не расставался с коробкой, крепко прижимал ее к себе во время еды и никак не мог понять, почему мать надо мной подтрунивает. После обеда я побежал через поле на Блегдамсвей, рассчитывая, что в это время в школе нет никаких занятий и можно будет отдать привратнику роковую коробку. Но еще издали я услышал шум, доносившийся с площадки для игр. Может быть, мне это только почудилось со страху, но я повернул обратно, пустился бежать домой и попал прямо в объятия Георга, который порядком поиздевался надо мной.
— Ты просто болван! — сказал он. — Там никого не бывает в это время дня.
С презрительным видом он повернулся ко мне спиной, предоставив меня моей горькой судьбе.
Нельзя сказать, чтобы в эту минуту я был доволен жизнью. Щеки и уши горели — может быть, от стыда, — но страх все же пересиливал. Ночью я плакал во сне и меня лихорадило. На следующий день мать решила не пускать меня в школу и послала с братом записку инспектору. Но когда она ушла по какому-то делу, я мигом оделся и удрал из дому, захватив коробку. Ее необходимо отдать, чего бы это ни стоило. Нужно было покончить с этим, — мне хотелось, чтобы учительница потрепала меня по щеке и сказала: «Молодец, мальчик!»
Но теперь это представлялось совершенно невозможным, я окончательно запутался. Я бродил по полю и около Триангля, не осмеливаясь приблизиться к школе. Еще издали мне чудилось, что мальчишки увидели меня и закричали. Чтобы спастись, я принужден был прятаться. Так проколесил я целый день. Перед вечером я спрятал коробку в канаве и прокрался в дом. Было очень странно, что никто не обнаружил моего отсутствия. Дома я сказал, что отдал коробку самой учительнице.
Вечером мать послала меня в мелочную лавочку на Олуфсвей. На этот раз я не боялся идти в темноте. Я вытащил коробку из канавы и пошел наискосок через поле. Против обыкновения, на душе у меня было спокойно и весело, ночной мрак служил мне надежной защитой от нападения больших мальчишек всего мира. Я долго дергал звонок на воротах, сердце мое громко билось от радости при мысли о том, как ласково посмотрит на меня завтра учительница, когда я приду и сообщу, что поручение выполнено.
Но никто не отворил мне, сколько я ни звонил. Пока я ждал, моя радость улетучилась, и во мраке я вдруг особенно остро почувствовал, как сурова действительность. Возле меня, несчастного ребенка, не было никого, и не было на свете места, где я мог бы искать защиты,— я находился во власти жестокой и немилосердной судьбы, не видя надежды на спасение, не видя никакого выхода, и совершенно растерялся. Не отнести ли мне коробку обратно домой? Но я уже просто не мог сделать это. Коробка жгла мне руки. Меня мутило и хотелось спать. Коробку надо выбросить вон, вон из моей жизни. Я швырнул ее через забор. Ах, как было приятно разделаться с ней, смотреть, как она летит!
Правда, это не было выходом из положения, но я, наверное, сильно измучился, раз посмел так поступить.
— Где ты пропадал весь день? — не особенно ласково спросила мать.
Я почти без чувств повалился к ней на колени и заснул. Ей пришлось раздеть меня и уложить в постель. Переживания последних дней тяжело отразились на мне.
На следующее утро я в каком-то дремотном состоянии пошел в школу. Учительнице я сказал, что накануне был болен.
— Ну, а ты передал коробку кому следует? — ласково спросила она.
Я утвердительно кивнул и, не глядя на нее, прокрался на свое место. В этот миг я мог бы расплакаться от одного ее слова похвалы или ласки. Но она выждала, пока я дойду до своего места, и начала занятия.
Нет, от коробки я еще не отделался. Я отчетливо ощущал ее под мышкой, пока сидел за партой и писал на грифельной доске. Коробка все время маячила перед моими глазами, очевидно, запечатлевшись на сетчатке в тот момент, когда я бросил ее через забор (я вижу ее еще и теперь). Она засела в моем мозгу и в сердце, мерещилась мне, наполняя меня ужасом, стыдом и отчаянием.
Прошло несколько дней, и у меня отлегло от сердца. Но однажды утром учительница подозвала меня к себе и принялась расспрашивать. По ее лицу было видно, что она чем-то огорчена. Казалось, из глаз ее вот-вот брызнут слезы. От ее взгляда мое сердце больно сжималось; я еще раз взвесил все — и солгал. На душе у меня было скверно, но я заставил себя смотреть учительнице в глаза, пока подробно описывал, как пришел в школу, спросил нужный класс и передал коробку чужой учительнице в руки. Моя учительница слушала с удивлением. Она как будто не могла поверить тому, что я так бессовестно лгу ей. От этого мне было и приятно и больно.
Словно во сне, я сидел на своей парте. Когда занятия кончились, учительница взяла меня за руку и сказала:
— Мы пойдем сейчас вместе в эту школу, и ты покажешь мне, кому передал коробку.
Я почувствовал, что дело плохо, но без всякого сопротивления поплелся за учительницей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54