А на его сыновей я смотрел с восхищением, хотя и избегал их. За ними постоянно следила полиция, и мне казалось, что они жили во вражде с обществом. Это мне нравилось. Но все же в семье Нильсенов было слишком много шума и ссор, что меня раздражало.
Не лучше были и Бигумы, которые жили у нас за стеной, но дверь их выходила на другую лестницу. Я никогда не был у Бигума и имел довольно смутное представление о том, как выглядят его дочери. Обе были фабричные работницы и днем уходили из дома; они содержали себя и отца, запойного пьяницу. Когда у него случались припадки белой горячки, дочери, уходя из дома, привязывали его к скамейке. Он лежал так целый день и бесновался. Скамейка стояла как раз возле нашей стены, очень тонкой, и мне было слышно все, что проделывал Бигум.
Однажды, должно быть на что-то разозлившись, я проковырял дыру в штукатурке. А потом испугался, что сумасшедший сосед может пролезть ко мне (правда, отверстие было не сквозное).
— Ты с ума сошел! Ведь он все равно не смог бы пролезть через эту дыру, — сказала мать.
Но такой вопрос мое испуганное воображение разрешало с необычайной легкостью: ведь Бигум может сделаться совсем тонким.
В дыре угнездились насекомые, и мать замазала ее зеленым мылом.
— Это им пойдет на пользу, — заявила она. — Теперь пусть ползут туда, откуда пришли.
Господь сотворил их, когда выгнал нас из рая, чтобы утром мы не просыпали. Поэтому их и называют «будильниками».
Мне это понравилось, но клопов я очень боялся.
— Не бойся, они тебе ничего не сделают, — успокаивала мать. — У тебя слишком тонкая кожа. Тетя Лассен говорит, что даже у маленьких принцев вряд ли такая нежная кожа, как у тебя.
Это верно. Клопы не кусали меня никогда. В молодости, путешествуя по разным странам, я останавливался в самых дешевых меблированных комнатах, спал часто в ночлежках и трущобах, кишевших клопами. Утром, когда нас оттуда выгоняли, тело моего соседа бывало все красно и воспалено от укусов, а меня клопы не трогали. Может быть, еше в Кристиансхавне, когда я был совсем маленьким, меня так искусали клопы, что кровь выработала своего рода противоядие, какое-то средство самозащиты против них. Не только клопы, но и другие паразиты не трогают меня. Долгое время я, между прочим, огорчался, что вши, нападающие на самого последнего негодяя, брезгуют мной, словно я им противен. Но в конечном счете быть неуязвимым — большое преимущество.
Бигум, привязанный к скамейке, часами лежал за стеной, скрежетал зубами и, пытаясь освободиться, так бился, что стена готова была вот-вот рухнуть. Видя мой страх перед Бигумом, мать однажды перенесла меня на мягкий диван в парадную комнату. Отец начал ворчать,— по будням на диван запрещалось даже садиться. Но, очевидно, я был серьезно болен, раз он все-таки позволил это.
И вот я лежу на диване и нежусь. Рядом со мной чугунная печка,—уже настала зима. Когда у матери есть немного денег на дрова, она топит печку еще днем, до прихода Георга из приютской школы. Он вваливается всегда с доской и букварем в руках, из носа у него течет. Немного согревшись, он должен бежать на цементный завод к отцу с бутылкой горячего кофе. Брат бросает доску с букварем мне на постель и сразу начинает хвастаться. Он уже знает шесть первых букв и чуть не лопается от учености. Со мной он обращается как с безнадежным идиотом. Я рад, что скоро он опять уйдет, — мне гораздо лучше одному с матерью. Но идти ему не хочется.
— У моря так холодно, — хнычет он и забираете в угол к печке.
Каждый день после полудня Георг должен помогать отцу: таскать тяжелые глыбы и складывать в бочку осколки, которые скопляются около рабочего места. Он слишком мал для этого, и каждый день мы наблюдаем одну и ту же картину: Георг стучит кулаком по стене, угрожает убить мать, отца и всех нас—и ревет! Но когда мать молча начинает смотреть на него со слезами на глазах, он хватает корзинку и убегает.
Зато вечером, возвратившись домой,—иногда вместе с отцом, иногда один, — он бывает весел и добр. Георг всегда приносит что-нибудь для меня: красивый камешек, раковины больших моллюсков, обитающих на огромных камнях, — рабочие добывали эти раковины со дна Каттегата и Эресунна и привозили каменотесам. Содержимое раковин, очень похожее на яичный желток, они съедали сами.
— Ну конечно, вы успели уж побывать в трактире среди бела дня! — говорит мать с горечью. — А теперь отец, наверное, опять сидит там и вернется домой пьяный, как всегда!
Она с досадой отбрасывает в сторону чулок, который штопала, и сидит, уронив голову на руки. Брат молчит. По его лицу видно, что отец запретил ему рассказывать дома о чем бы то ни было.
Но вдруг Георг заговорил весело, как он это умел,— и настроение у матери сразу исправилось.
— Я постараюсь притащить домой целую шапку ракушек, чего бы мне это ни стоило. Я заработаю много денег для тебя, мама, и не буду ходить в трактир, когда стану большой!
Мать не могла сдержать улыбки.
Отец, конечно, вернулся домой пьяный, но в хорошем расположении духа. Весь в снегу, он ввалился в комнату; хлопья снега лежали на его густых черных волосах, на брезентовой куртке. Он подрался с полицейским. Отец рассказывал об этом со смехом, расхаживая нетвердой походкой; он напоминал большого мохнатого медведя. На лбу у него запеклась кровь, а шапку потерял по дороге.
— Наплевать, пустяки! —сказал он, когда мать при несла воды, чтобы обмыть ему лоб. — Вот посмотрите, что я вам принес.
И он вытащил из-под брезентовой куртки, надетой поверх теплой фуфайки и заменявшей ему полушубок, искалеченную чайку; птица могла стоять только на одной ноге, — другая безжизненно висела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54