Поэтому я старался покончить с противоречиями, объявив им решительную войну. К тому же, если учесть, что мои родители были очень разными людьми и я унаследовал от них отнюдь не лучшие качества,— то станет ясно, что жилось мне не легко.
Итак, мне пришлось немало бороться с собой, к счастью, я не всегда сознавал огромность препятствий, иначе, пожалуй, давно бы отказался от этой! борьбы, сочтя ее безнадежной.
Да, борьба была жестокая! В довершение всего я часто выслушивал упреки, что не похож на остальных. Я принимал это — может быть, из ложной скромности— как доказательство, что у меня имеются какие-то дефекты, и упорно старался исправить их. Я потратил массу сил и энергии на то, чтобы изжить в себе все противоречивое, присущее мне одному, и походить на других людей, но целиком сделать это мне не удалилось. И лишь когда мне минуло пятьдесят лет, я прекратил эту постоянную войну с самим собой, поняв, что она бессмысленна и требует напряжения всех сил. Почти целую неделю я занимался тем, что пересматривал свою жизнь, — и в результате пришел к заключению, что о моем прошлом можно сказать: хуже всего он относился к самому себе!
«Довольно, — решил я тогда, — пусть люди принимают меня таким, каков я есть».
И — странное дело — я почувствовал себя счастливым, оттого что проявил такую решимость. Окружающие начали с тех пор лучше обо мне думать, хотя я причиняю им некоторые неприятности, заставляя их терпеть мои недостатки. Я стал себя чувствовать гораздо свободнее, — вот как полезно не считаться с чужим мнением.
Постараюсь и в дальнейшем придерживаться этого правила.
Для многих пролетарских детей самым тяжелым временем были роковые девять месяцев, — часто они рождались на свет с морщинистым лицом. Трагичен и самый момент зачатия ребенка. Желание родителей иметь детей борется со страхом перед лишениями. А с того дня, когда женщина узнает, что «попалась», она уже относится к своей беременности как к чему-то неизбежному, роковому.
Мать рассказывала, что, когда она была мной беременна, я вел себя беспокойно; надеюсь, потом она простила мне это. Но в виде справедливого возмездия я начал получать колотушки от отца вскоре же после появления на свет. Я часто плакал в первые шесть месяцев своей жизни, особенно по ночам. Мать укладывала меня рядом с собой, но у родителей была общая кровать, и отец поэтому плохо спал. Он до смерти уставал за день от тяжелой работы и, конечно, был раздражен и зол оттого, что никогда не мог как следует отдохнуть.
«Но почему в таком случае он не спал в другой комнате или по крайней мере на отдельной кровати?» — может задать вопрос какая-нибудь сострадательная душа. У нас была только одна кровать. Трое других детей спали на стульях или устраивались где поудобнее, но вскоре двое из них переселились на кладбище. Правда, была еще одна, парадная комната, в которой вообще не полагалось спать; нас укладывали там, лишь когда кто-нибудь заболевал. В этой комнате, олицетворявшей собой светлую сторону жизни, стоял мамин мягкий диван, комод, на нем фарфоровые собачки и две гипсовые вазы, круглый стол с резьбой, чугунная печка, — и больше места ни для чего не оставалось.
У меня не сохранилось никаких воспоминаний о Гертруде, моей старшей сестре. Мне было всего полгода, когда она умерла. Смутно помню я самого старшего брата, Кристиана, маленького больного уродца с непомерно большой головой. Когда мне было около трех лет, ему минуло шесть. Он всегда лежал в какой-нибудь плетеной корзине, края которой беспрестанно по кусочкам обламывал. Но, к моему изумлению, по рукам ему за это не давали. Когда солнце уходило, мать переносила брата к окну в другую комнату. Отец однажды сказал:
— Когда Кристиан умрет, у нас станет просторнее.
Мать заплакала. Кристиан требовал больше забот, чем остальные дети, и поэтому, вероятно, был ближе всех ее сердцу. Она никогда не говорила о нем, но даже несколько лет спустя после его смерти я видел иногда, как она плакала над выдвинутым ящиком комода, держа в руке локон или маленькую рубашечку Кристиана. О его смерти и похоронах у меня не осталось никаких воспоминаний, но помню, что я скучал по нем и спросил как-то у матери, куда девался брат.
быть счастливы, что попадут хоть в землю.
Помню, как я вдруг оказался в совершенно новом положении. Мой брат Георг, который был старше меня на два года, стал теперь самым старшим; за ним следовал я. Это означало своего рода повышение. Я уже не был последним среди целой кучи детей, так как у нас появилась новая сестричка. Такое обстоятельство придавало мне вес, но вместе с тем прибавилось работы и ответственности: надо было смотреть за сестренкой. Дети бедняков должны нянчить друг друга, и у нас это было поручено брату. Но он старался свалить на меня основную часть своей работы и добился этого, всячески меня расхваливая.
Мать впервые забеременела, когда ей исполнилось девятнадцать лет. Тогда они с отцом решили пожениться. Но тут началась война 1864 года, и отец должен был идти в солдаты. Ему удалось наскрести пятьдесят далеров, чтобы выставить за себя другого, и мои родители наконец поженились. Но уплаченные пятьдесят далеров лежали на них тяжелым бременем в течение многих лет. В 1869 году родился я, уже четвертый по счету, — четверо детей за пять лет! Для матери это были годы тяжелого труда. Она мыла лестницы, разносила газеты и в экстренных случаях прислуживала у своих прежних хозяев. Мать была женщина необычайно деятельная и выносливая.
Ее упорство и настойчивость передались и мне — я был упрям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54