Слева стояли дома Общества Врачей, упиравшиеся в Восточное поле. Справа тянулось садоводство Лэве, которое я с мальчишками из нашего квартала частенько навещал. Затем начиналась дорога, ведущая к каменоломне, — по ней я ходил много раз; в конце ее внезапно открывался вид на Эресунн и парусники, залитые солнцем.
До этого места нам разрешалось ходить. Затем на Страндвей показались знакомые черные бочки с водой, установленные на высоких столбах. Вся дорога была покрыта толстым, в несколько дюймов слоем пыли, густым облаком окутывавшей все вокруг; здесь я не раз бродил босиком и до крови ранил ноги осколками стекла, предательски скрывавшимися в мягкой дорожной пыли.
Узнавая знакомые места, я вслух выражал свой восторг. С высоты экипажа этот мир казался мне каким-то иным, более значительным. И, кажется, я ликовал не в меру громко: матери приходилось все время на меня шикать.
Но дальше, за домом бургомистра Вибе, начинался новый, неведомый мне мир, — так по крайней мере считала мать. Георг то и дело толкал меня ногой и подмигивал, чтобы я не проговорился. Дело в том, что однажды, когда мы остались дома одни и должны были смотреть за маленькой сестрой, Георг бросил ее с другими детьми, а сами мы удрали. Но преступление состояло не только в этом. В неизвестном месте — далеко-далеко отсюда, почти на самом краю света — мы забрались в сад одной виллы и обтрясли сливовое дерево. Мы были застигнуты врасплох хозяином виллы, который задал нам трепку, но благополучно вернулись домой; мать так ничего и не узнала, — казалось бы, все в полном порядке. Однако теперь Георг опасался моего легкомыслия и болтливости: я никогда особенно не умел хитрить, — Георг даже собирался применить силу, лишь бы заткнуть мне рот. А мать с удивлением смотрела на нас.
Наконец мы и в самом деле вступили в новый мир, где я никогда еще не бывал. Воды пролива порой плескались у самой дороги, а по другую сторону от нее леса чередовались с полями, на которых паслись коровы и лошади и раскинулись большие крестьянские хутора; жужжание насекомых, как мне казалось, происходило оттого, что солнце сидело наверху, на небе, и мурлыкало от удовольствия; вдоль дороги выстроились маленькие ларьки, откуда из-за кренделей и леденцов выглядывали лица торговок, — все это доставляло мне удовольствие, и я, опьяненный радостью, совсем потерял голову. Мать то и дело одергивала меня, но я не понимал почему. От полноты переживаний я сам не замечал, что все время возбужденно болтаю. Пассажиры смеялись, и матери было неловко. Наконец она шлепнула меня, и я замолчал.
Мать, прожившая здесь большую часть своего детства, многое вспомнила сейчас. От остановки мы пошли пешком до Торбека, куда мать когда-то взяли на воспитание. Почти в каждом доме находились знакомые, с которыми ей хотелось поболтать. Но я стоял рядом и, когда мне казалось, что разговор слишком затягивается, дергал мать за руку: ботинки, которые раньше носил Георг, были мне тесны, кроме того, из подметок вылезали гвозди, отчего при ходьбе я испытывал боль. Когда мать наконец вдоволь наболталась, а какой-то рыбак забил мне гвозди в ботинках, мы решили двинуться дальше. Но тут, как нарочно, Георг куда-то исчез» В конце концов мы нашли его в гавани: он стоял в лодке, глаза его сияли от удовольствия, — он удил рыбу и наловил ее немало. Я прямо позеленел от зависти.
В лесу было гораздо интереснее. Мать рассказывала о своих приключениях в детстве. Ее посылали сюда собирать хворост или на болото за брусникой. В те времена тут водились гадюки и ужи. Мать ходила босиком и часто, почувствовав боль, смотрела, нет ли укуса, — оказывается, между пальцами ног застревали цветы. Сначала она очень боялась змей, но все обходилось благополучно. Мать говорила, и нам казалось, что лес оживает, полный ужасов и неожиданностей. Мы закусили около широкого ручья, в котором вода казалась совсем зеленой, оттого что деревья окунали в него свои залитые солнцем ветви. Георгу разрешили подойти и сунуть в воду руку. Он вернулся назад и заявил, что вода здесь стоячая, совсем как в пруду Студемаркен. Мать начала спорить: как смеет Георг говорить, что вода стоячая, когда она приводит в движение целых три фабрики! Ведь с этим ручьем связано ее детство.
Прежде чем приняться за еду, мать решила определить время по солнцу. Она отыскала тот самый холм, на котором в детстве грызла хлебную корку, села там и посмотрела на солнце. Если оно напротив знакомого ей сучка на большом буковом дереве, что склонилось над ручьем, значит — полдень. Теперь солнце стояло именно так. Как раз двенадцать часов, — каждый из нас мог убедиться в этом и по состоянию своего желудка.
Мать сняла с меня ботинки на время отдыха, и когда настала пора двигаться дальше, оказалось, что их почти невозможно надеть. Потом мы ходили по лесу, которому, казалось, не было конца. Я утомился, а мать словно не чувствовала усталости. До балаганов было все так же далеко, как прежде.
— Мы еще не скоро придем? — всхлипывая, спрашивал я.
Мать называла меня неблагодарной дрянью и тащила за руку. Помню, в конце концов я лег на землю, не в силах двигаться дальше. Этот день был такой долгий, — сказалось и нервное возбуждение, — и я заснул как убитый. Но до балаганов я все же добрался: мать отнесла меня в палатку со всякой снедью, где у нее были знакомые. Там я спал, пока они с Георгом развлекались.
У меня осталось еще одно воспоминание об этом необыкновенном дне: я просыпаюсь на стуле, мы уже дома, мать стоит передо мной на коленях и стаскивает ботинки; но глаза у меня снова слипаются.
В балаганах, о которых я мечтал, мне так ничего и не довелось увидеть — ни Петрушки, ни человека, глотающего огонь, ни канатного плясуна, — вообще никаких чудес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54