Одна картина изображала источник в диковинном лесу и дымящуюся гору на заднем плане; другая — королеву, или богиню на боевой колеснице, запряженной четверкой лошадей, и черного голого человека, который пытается остановить колесницу. Словом, пищи для фантазии было достаточно. О том, что картины не имели ничего общего с содержанием романа, мы не знали: мать романа так и не прочла. Отец ненавидел фантастические выдумки, и она в свое время с трудом уговорила его не сжигать книги, но он запретил ей даже развязывать пачку.
А теперь нас ничто не могло остановить. Если бы мы знали, что земля разверзнется под нами, мы все равно вытащили бы эту пачку. Разрезать книжки мы не посмели и только приоткрывали страницы, с трудом разбирая написанное, как это делают в книжных магазинах любители чтения, не желающие тратить на книги деньги. Занятие было утомительное, но оно вполне вознаграждало нас. Тут мы наконец получили возможность насладиться приключениями. Казалось, все самые захватывающие события мира описаны в этих желтых книжонках. Теперь не было больше надобности бегать по улицам в погоне за жалкими и неинтересными приключениями. Воображение возбуждалось всякими неожиданными событиями: тут были убийства, насилия, кровавые происшествия, разбойники и герои, патеры и чистые девы (я думал, что «чистыми» они назывались потому, что часто мылись), замки и монастыри с подземными ходами. Все это наполняло нашу жизнь и делало ее интересной. Мы читали друг другу вслух. Мать, перепугавшаяся больше всех, когда мы в первый раз вынули книги, теперь совсем расхрабрилась от постоянного общения с разбойниками и героями.
— По-моему, мы вполне можем разрезать один листок,— сказала она однажды, решив, что изобретенный нами способ слишком мешает чтению.
Дело кончилось тем, что мы начали разрезать страницы сбоку, так как иначе их трудно было прочесть, что нас очень задерживало. Мы слушали затаив дыхание, а когда приходилось прерывать чтение, чтобы нас не застал врасплох отец, мы едва решались пошевельнуться,— каждый угол, казалось, был полон привидений. В этот период я стал испытывать новое чувство: я начал бояться темноты.
Отец бросил работу в каменоломне и стал мостить дороги. Он никогда не обучался ни тому, ни другому, но орудовал молотком и ворочал камни с такой легкостью, что казалось, будто с детства привык к этому. Он быстро выдвинулся среди дорожных рабочих. Когда я приносил ему завтрак на одну из новых улиц, примыкавших к Эстерброгаде, он сидел на низенькой скамеечке и укладывал камни на мостовой. Отец ковырял песок странным молотком, на другом конце которого была лопатка. Он взмахивал так, что молоток переворачивался у него в руке, затем с силой ударял по камню, — звонкое эхо разносилось между домами. На будущих мостовых лежали кучи песка, и казалось, будто рабочие сидят и играют. Им можно было прямо позавидовать.
После полудня Георг относил отцу завтрак. Вернувшись из школы и перекусив, он мчался к отцу с бутылкой кофе. Часто ему разрешали остаться там до конца дня и подавать камни рабочим. За это он получал от подрядчика деньги — целых двадцать пять эре.
Да, хорошие были времена!
Это чувствовалось по многим внешним признакам и даже по настроению людей. От хорошей жизни люди становятся добрее. Отец заметно повеселел, и мы также. Во всех людях замечалась перемена к лучшему. Даже пьяница Бигум и тот казался не таким страшным. Между прочим, он недавно вышел из больницы, где лечился в отделении для алкоголиков, и теперь, худой и слабый, ходил и весь трясся от озноба. Толстый синий нос пьяницы вытянулся, на кончике всегда висела капля. Женщины жалели Бигума и потихоньку давали ему водки.
По пище тоже было заметно, что времена изменились к лучшему. Жать часто покупала большой кусок американского сала и варила на несколько дней щи из кудрявой капусты или мясную похлебку в огромной кастрюле. Но приходилось следить, чтобы мадам Нильсен не крала еду из наших кастрюль для своих длинноногих бездельников, — сама она никогда не готовила. «Просто ленится»,— говорила мать. Вообще же Нильсены зарабатывали неплохо. У людей теперь водились деньги, и когда Нильсен на своей деревянной ноге показывался с шарманкой, скиллинги сыпались на него дождем со всех сторон, ему даже некогда было играть— знай себе подбирай монеты. Он очень хотел, чтобы кто-нибудь из нас, мальчиков, помогал ему собирать деньги, но мать не разрешила и глубоко возмущалась нахальством Нильсена.
— Пусть этим займутся его оболтусы, — сказала она, — а мы не шарманщики и не обманщики.
Отец теперь много времени проводил дома. По вечерам и в воскресный день он любил писать, чертить и делать какие-то подсчеты на огромном листе бумаги. Он составлял смету, а мать, бесшумно ступая по комнате, шикала на нас.
— Отец работает, — говорила она каким-то особым, торжественным тоном, какого я никогда раньше не слышал.— Он составляет проект. Скоро мы разбогатеем.
Она перестала быть резкой с отцом и относилась к нему более доверчиво, — возможно, этому способствовало наше увлечение книгами. Раньше, если речь заходила о планах отца, она только пожимала плечами. Когда он начинал рассказывать о том, что предполагает сделать, она, казалось, думала: «Господи боже! Поберег бы хоть то, что у тебя есть». Ее настроение невольно передавалось и мне: я никогда не принимал планов отца всерьез и считал, что они — плод пьяного воображения.
Теперь я начал воспринимать окружающее более глубоко. Все казалось очень сложным. Каждый день то одно, то другое неожиданно представало в новом свете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54