Ребята толпились вокруг тележки и смотрели на нее жадными глазами. Мы, дети из бедных кварталов, редко лакомились фруктами, разве только когда крали их в садоводстве на Страндвей и с лотков. Вдруг один мальчик подскочил к тележке, схватил целую горсть ягод и бросился наутек. Я забыл обо всем и помчался за ним. Позади меня раздался многоголосый крик, в котором слышалось сожаление девочек и торжество мальчиков: тележка опрокинулась, и чудесные ягоды очутились на пыльной земле.
Прибежала мать. Она побледнела и, казалось, вот-вот лишится чувств. При этом она совсем не бранилась (уж лучше бы дала мне подзатыльник!), но поступила в десять раз хуже.
— Погоди же, тебе достанется, когда вернется отец! — сказала она дрожащим голосом.
Я весь похолодел. Нередко, когда с ней случалась какая-нибудь беда, она упрашивала меня и брата ни в коем случае не рассказывать отцу. Но просьба эта была совершенно излишней, — мы и сами никогда бы не выдали мать. А теперь она угрожала, что расскажет все отцу, хотя я совсем не был виноват. Ведь я поступил так с лучшими намерениями — хотел побить воришку. Мне стало очень обидно. От обиды я повернулся к ней спиной и уткнулся лбом в ствол дерева.
Мать, видно, сразу раскаялась в своих необдуманных словах и ласково заговорила со мной. Когда это не подействовало, она повернула меня к себе и улыбнулась. Но я устоял и перед ее ясной улыбкой.
— Тогда я тоже расскажу о тебе, — сказал я зло, убежал и спрятался в общей прачечной, где заполз под большую лоханку. Мадам Сандру пришла и вытащила меня оттуда.
— Иди сюда, малыш, — сказала она. — Сейчас он получит мятые ягоды.
Она всегда говорила мне не ты, а «он», и была такая смешная, что я невольно сдался. Вишни были собраны и вымыты, самые мятые достались соседской детворе, а я получил от матери полную тарелку. Однако прошло довольно много времени, прежде чем я простил ей обиду. Совершенно забыть об этом я никогда не мог.
Вымытые ягоды быстро портились, и их пришлось продать с убытком. Вполне естественно, что убыток понесла мать, и в ближайшее воскресенье прогулка снова была отменена. А на следующей неделе что-то приключилось с Георгом. В чем было дело, я так и не понял, но матери пришлось взять его от лавочника, заплатив несколько крон. Когда я приставал с расспросами, мать загадочно и печально молчала, а Георг отвечал:
— О, это просто возмещение убытков, дурак! Пришлось довольствоваться таким ответом.
В следующее воскресенье прогулка снова не состоялась, и нам пришлось всячески скрывать свое разочарование — иначе мать принималась плакать, сердясь на нас обоих. Если раньше я не знал, что значит чувствовать себя несчастным, то прекрасно понял это теперь.
Но затем случилось нечто такое, что мать справедливо назвала чудом. Отец прислал денег — целых десять крон, — и мать совершенно преобразилась. Она вела себя так, будто выиграла в лотерею огромное состояние. Собственно говоря, деньги были не для нас, а на продление отцовского лотерейного билета. Но так как мать уже уплатила взнос, то мы могли истратить эти десять крон на себя, — истратить самым чудесным образом.
— Если б отец знал, что мы поедем в лес на его трудовые гроши, он бы позеленел от злости, — сказала мать, увязывая корзину с продуктами.
Я проснулся в предчувствии чего-то необыкновенного. В такой день не надо будить — встаешь сам. Какое-то золотистое сияние окутывает тебя, и когда открываешь глаза, то кажется, что воздух пронизан особым светом. Потом сразу вспоминаешь, в чем дело. Мысль о предстоящем удовольствии взрывается, как бомба, вспыхивает фейерверком и брызжет во все стороны.
— Мы едем в лес! Сегодня мы едем в лес! Тра-ля-ля! —- Ну перестань же! Надоел! — кричит мать из кухни. — Лучше оденься поскорее, чтобы успеть отнести сестру.
Куда мы ее отнесли, я забыл, по всей вероятности, оставили на попечении тети Трине, которая недавно переехала в соседний подъезд. Хорошо, что сестра пристроена, сегодня мне не за кем следить, не за что отвечать, — я сам себе хозяин! Какое чудесное ощущение! Тра-ля-ля!
Получилось так, что Нильсены тоже захотели поехать в лес именно в это воскресенье и повидаться с одним человеком, который летом работал там музыкантом на каруселях. Но мать не хотела знаться с Нильсенами. Людвиг, их младший сын, научил Георга обсчитывать лавочника. Теперь с этим должно быть покончено. «Боже упаси, если я увижу вас с этими негодяями!»— сказала мать.
Нильсены тоже встали рано, — боялись, наверное, что мы их опередим.
— Мы не будем сейчас резать хлеб, — прошептала мать, — а уложим его целиком в корзину. Тогда он не так высохнет. — Усердно работая, она смеялась, говорила шепотом и шикала на нас, как будто Нильсены могли услышать. Она вела себя совсем как молоденькая, и я очень любил ее в такие минуть!, она казалась мне старшей сестрой. Но смешно: неужели она всерьез думала, что у стен есть уши! Какой только снеди не набрала мать! Была тут баночка с анчоусами, настоящие борнхольмские копчушки, редиска, по холодному блинчику на каждого, чашка с маслом, завернутая в большой лист лопуха из канавы около Страндвей, хлеб из пекарни — и пеклеванный и с маком, — за которым я впервые сбегал саМ.
Было еще утро, но у Триангля уже стояли экипажи с парусиновым верхом, украшенные датскими флажками. Скоро наш экипаж был полон, и мы покатили по Страндвей.
Начало дороги было мне хорошо знакомо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54