На следующее утро он тоже молчал, как обычно после выпивки., Матери пришлось допытываться, где он был накануне.
В муниципалитете отцу никакого пособия не обещали, но все же он ушел оттуда не с пустыми руками. Его спросили, не хочет ли он вернуться со своим семейством на родину, на остров Борнхольм. В то время все муниципалитеты Дании с помощью всевозможных уловок старались избавиться от безработных. Копенгагенский муниципалитет решил оплачивать дорожные расходы всем семьям, которые приехали из провинции и соглашались вернуться обратно.
— Это не будет считаться пособием по бедности,— сказал отец. — Они заплатят также и за провоз имущества. Вот и выход из положения — выберемся наконец отсюда.
Заговорив об этом, отец оживился. Он и раньше вслух мечтал о том, как вернется на Борнхольм и пробьет себе там дорогу. Мне думается, в его воображении рисовалась возможность начать на родине новую жизнь.
Мать также ничего не имела против того, чтобы уехать из Копенгагена, из этого «голодного города», как она говорила, и перебраться на родину отца, которая представлялась ей какой-то сказочной страной., Сама она никогда не бывала на Борнхольме, но по рассказам отца у нее составилось впечатление, что это край молочных рек и кисельных берегов, где все можно получить в изобилии и почти даром.
У нас с братом были еще более фантастические представления об этом скалистом острове, где отец прожил свое детство и юность. Каким бедным казался нам наш тесный мирок, когда отец начинал рассказывать о своем детстве, о том, как он был пастухом, боролся с дикими быками и убивал гадюк, о взрывных работах среди скал, о поездках по морю на лодке. Вот где были настоящие подвиги! На фоне их наши собственные приключения казались жалкими шалостями. Мы ничего не имели против того, чтобы переехать на Борнхольм, избавиться от работы и надоевшей школы.
В школе появилось новое слово: «купанье». Преподавание гимнастики предполагалось расширить, включив в него плавание. Об этом все время шли разговоры, и нам, мальчикам, было над чем призадуматься. Обучение плаванию было тогда в диковинку. Большинство из нас, пожалуй, никогда по-настоящему и не купалось. Мы бегали около прудов, называвшихся «Очки Хольгера Датского», и окунали головы в воду, пролезая под ивовый плетень, окружавший озера. Самые отчаянные из нас снимали штаны и бродили по пруду Студемаркен, в воде по самый пупок. Это были наши герои, они казались нам настоящими головорезами. А теперь мы будем плавать, как настоящие моряки, которые кидаются за борт и нередко тонут. Плавать там, где не достанешь дна, может быть у самого острова «Три короны»!
О нет, только не там. А ну-ка, отгадай загадку! Далеко, на дне Эресунна, лежат три кроны — девять серебряных марок; они прекрасно видны, и туда можно доплыть, но там не нащупаешь дна.
Нет, не время было острить насчет «Трех корон» и трех крон. Вскоре мы узнали, что «людоед» служил на острове «Три короны». Он, наверное, потопил там немало солдат, думали мы.
В те времена с купанием еще связывались некоторые суеверия. Вода могла попасть в уши или глаза, если их не закрыв. Но все это было мелочью по сравнению с тем, что ты мог проглотить «душу» воды. Тогда начиналась рвота, и если хорошенько не освободиться от этой «души», то со временем появлялась вода в голове или в теле. Не удивительно, что в нашем мирке поднялась тревога. Кому же охота стать идиотом или нажить себе водянку из-за какого-то паршивого сержанта!
Однажды во время урока гимнастики «людоед» неожиданно вынул свисток и пронзительно засвистел.
— Сейчас я скажу вам кое-что, — произнес он, когда наступила тишина, и сощурился, как будто от солнца. — Могу вас порадовать. В субботу мы все пойдем купаться. Ну, кричите «ура»! — Никто не проронил ни звука. — Вот как?! Вы совсем не в восторге от того, что пойдете купаться, — продолжал он, расплываясь в улыбке. — А я-то радовался за вас! -Ох, и окуну же я вас, ангелочков, в благодарность за то, что вы так хорошо ко мне относитесь! Пожалуй, возьму и утоплю вас всех, как котят. Тогда вы попадете прямо к богу на небо.
Он стоял, потирая руки, и смеялся. Он любил пугать нас. Никто не сомневался, что каждое его слово было сказано всерьез.
Затем наступила неделя, которая по праву могла быть названа «тихой». Не устраивалось никаких заговоров, мальчики ходили мрачные, как приговоренные к смерти, — мы все потеряли голову,
В субботу мы не собрались, как обычно, в гимнастическом зале, а построились на школьном дворе. Ряды наши сильно поредели: около половины мальчиков или сказались больными, или просто удрали из школы. Сержант потирал руки.
— Есть люди, которые предпочитают прятаться дома, — сказал он. — Ну, да наступит и их черед. Зато я основательно выкупаю сегодня всех остальных.
Он был в превосходном настроении и сыпал остротами, выстраивая нас по двое в длинную шеренгу. Он заставил нас промаршировать через ворота и завернуть на площадь. Мы шагали по мостовой, сам же он шел по правому тротуару, лихо размахивая палкой, н командовал:
— Раз-два, раз-два! Шагом, черти! В ногу, черти! Раз-два, раз-два!
Его глаза блестели; усы, словно две светлые щетки, стояли торчком. Он весь сиял и был похож на факел во время праздничного шествия.
Около ратуши сбежал еще один мальчик. Мгновение — и он скрылся в воротах. Сержант прорычал «стой!» и оглянулся, как будто хотел погнаться за ним, но, очевидно, побоялся, что разбегутся и остальные, прежде чем он вернется назад. Неожиданно сержант закричал:
— Вперед, шагом марш! Теперь он больше уже не веселился. И вдруг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54