Но брат рассказывал об этом так живо, что мне под конец начало казаться, будто я сам видел все, — ведь я же предвкушал ожидавшие меня радости, а это подчас самое лучшее в жизни!
Сестренка любила отца. И я, когда был совсем маленьким, по-видимому, тоже любил его. Но с тех пор как я себя помню, мое отношение к нему изменилось: я стал его бояться, как мать и Георг. Отец редко бывал ласков с нами. Когда он приходил домой, мы не бросались к нему, а старались держаться в сторонке. Другие отцы весело встречали своих сыновей, когда те стремглав бежали им навстречу, а наш отец еще с порога начинал ворчать, — все ему было не так. Случалось, он приходил домой пьяный и тогда сразу же начинал расправляться с нами.
Впрочем, мы мало видели отца. Он уходил из дому часа в четыре утра, и когда возвращался вечером, то мать всегда заботилась, чтобы мы не попадались ему на глаза. Если он запаздывал, — а это случалось частенько, — то являлся в лучшем случае навеселе. Тогда в нем пробуждалась потребность заняться нашим воспитанием, и он чинил суд и расправу. Мать боялась его свинцовых кулаков и не смела вмешиваться. Но как она умела отговаривать и всячески отвлекать его! Ее добрая, чувствительная душа постоянно трепетала за нас, не хватало лишь смелости самой отразить удар.
В пьяном состоянии отец был не таким сердитым. Тогда-он походил на смешного и добродушного медведя, — не надо было только его раздражать. Обычно он прежде всего набрасывался на мать — в нем, видно, говорила нечистая совесть. Часто она и сама была в этом виновата — не могла вовремя замолчать.
Как я уже говорил, в соседний с нами подъезд переехала сестра отца, тетя Трине, с больным мужем и тремя детьми — двумя бойкими девчонками и мальчиком, который был слабоумный и к тому же ходил на костылях. Он косил глазами, а когда ему говорили что-нибудь неприятное, способен был запустить в голову костылем.
Дядя Матиас не вставал с постели, и вся семья жила на заработок тети: она мыла бутылки на пивоваренном заводе. Только один раз я видел дядю на ногах: он опирался на спинку кровати, пока ее оправляли; короткая рубашка почти не закрывала его ноги, страшно длинные и тонкие. Он всегда был мертвенно бледен и имел вид страдальца, как Христос на литографии, висевшей над маминым комодом. Сквозь редкую бороду просвечивала болезненная кожа, а когда он хрустел длинными пальцами (делал он это постоянно), казалось, они вот-вот выпадут из суставов. Мать называла дядю многострадальным человеком. Она говорила это с таким видом, что моя детская фантазия окружала его всякими ужасами.
Тетя Трине была маленького роста и еще темнее, чем отец, — черная, как смоль. С ее лица не сходила улыбка, как будто тетя жила в замкнутом волшебном мире, невидимом для остальных. Меня это удивляло, и я спросил мать, почему тетя Трине всегда такая веселая. Мать тяжко вздохнула:
— Ох, она такая бедняжка! Оставь ее в покое, ей и так порядочно достается.
— Не так уж ей плохо, — возразил отец. — Им там, на пивоваренном заводе, позволяют пить сколько угодно и даже брать с собой. Хоть бы притащила нам как-нибудь пару бутылок.
— Не знала, что ты уважаешь баварское пиво! — И мать украдкой насмешливо посмотрела на отца, который, сидя на диване, читал вполголоса газету.
— Водка здоровее, — ответил отец. — Сколько бы люди ни расхваливали это новомодное зелье, водка делается из лучшего датского зерна, и я привык к ней. Дома, на Борнхольме, каждый из нас получал порцию водки, даже дети. Видишь ли, это придает организму силу. Поэтому-то я и справлялся лучше других, когда служил на винокуренном заводе. Там мне приходилось иногда выпивать по целому литру в день!
Отец говорил, обращаясь больше к нам, детям, чем к матери. При этом он качал головой, и я понял, что он пьян. Георг тоже это заметил. И мы подавали матери знаки, чтобы она была осторожней. Лучше бы она поддакивала ему во всем, как это делали мы, или уж по крайней мере молчала.
Но для этого у матери не хватало выдержки. Она презрительно усмехнулась:
— Вздор! Какая же у тебя сила сопротивления? Одна болтовня! Раз ты такой твердый, как говоришь, то почему же не можешь спокойно видеть бутылку?
Мы шикали на нее и тянули за платье, каждый в свою сторону. Я уже начал реветь, а Георг сердился.
— Мама, да замолчи же! Ну, пожалуйста, замолчи! Он и умолял и угрожал.
Отец засмеялся и кивнул головой.
— Замолчи, мать! Хэ! Если вы заставите ее замолчать, то Ханс йорген Андерсен угостит вас. Ну, да замолчи же, мама! — Он засмеялся, передразнивая нас.
— Что? Угостить детей? Вот это на тебя похоже! Пожалуй, еще захочешь, чтобы я была рабыней такого пропойцы, как ты, и молчала! Можешь убить меня, но я выскажу тебе всю правду!
Мать словно бросала ему вызов и была вне себя от возмущения.
Подействовала ли на отца эта угроза, не знаю, но он тяжело поднялся со стула.
— А! Так ты и смерти не боишься, будешь продолжать? А? Будешь? — Он остановился между диваном и столом. — Я думаю, мы поступим проще!
Мать вскрикнула и перебежала в угол за печку. Она легко могла выйти из комнаты, но вместо этого остановилась в углу, заслоняя лицо руками. Я не понимал ее и больше всего удивлялся, почему она не замолчит, а продолжает осыпать отца упреками. Мы бросились к нему и, невзирая на его железные кулаки, схватили за руки, умоляя оставить мать в покое. Казалось, он колебался одно мгновение, но слово «убей» подействовало, как удар кнута, и он отбросил нас в сторону.
— Убей! Убей же! Пусть дети видят, как ты истязаешь их мать! — кричала она, словно бросая ему вызов. Отец кинулся на нее, а мы с Георгом — на него и закричали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54