Ее родители, братья и сестры — все были блондины, и только одна она унаследовала темный цвет кожи, передавшийся, быть может, через много поколений; ее дети и внуки также отличались смуглой кожей и темным цветом волос.
Дедушка тоже родился на Борнхольме, он был из рода Нансенов, живших на юге острова. Они, по-видимому, еще с давних времен переселились сюда из Германии, а многие из них отправлялись дальше на север, в другие скандинавские страны. Все Нансены селились обычно по нескольку семей вместе и вообще носили на себе отпечаток родового клана. Это был крепкий народ, по большей части мясники и скототорговцы, все — страстные картежники. И мой дедушка ничем не отличался от них. Он был в добрую сажень ростом и до глубокой старости оставался отважным и искусным пловцом.
Борнхольм заселяли главным образом выходцы из Германии и Швеции. Эти страны ближе всего находятся от острова, который служил естественным мостом при переселении народов. С шведского берега можно отчетливо видеть светлую зелень ясеневых деревьев Борнхольма, его утесы. Если же плыть от берегов Германии морем, то довольно скоро покажется и остров. На Борнхольме наблюдается такое же смешение самых разнообразных типов людей, как в Швеции или в России— от Ленинграда до Кавказа. В борнхольмском говоре и суевериях сохранились некоторые выражения и образы, заимствованные из более южных мест, из района Боденского озера и у аллеманов. Даже в таком далеком уголке, как этот островок в Балтийском море, встречаются смешанные типы людей.
Не так-то легко определить национальность жителей Борнхольма. По крайней мере так утверждала мать. Она надеялась найти в своем муже-борнхольмце твердую опору в жизни и горько разочаровалась. По некоторым фразам матери можно было понять, что она не вполне уверена в отце, она ревновала его ко всем женщинам и даже к своей сестре Марии. Вероятно, у нее имелись для этого некоторые основания, но во всяком случае она сильно любила отца и сохранила влюбленность в него на всю жизнь, несмотря ни на что. Любовь же без ревности, пожалуй, встречается столь же редко, как роза без шипов. Иногда ревность матери проявлялась очень бурно, — она бросала отцу в лицо тяжелые обвинения даже в нашем присутствии.
В таких случаях отец, который вообще не терпел упреков, только смеялся в ответ. Да, он очень нравился женщинам, — обычно смуглые мужчины пользуются успехом у блондинок. Свою привлекательность отец в избытке передал по наследству смуглым из детей: Георг еще в годы учения еле спасался от женщин, они не давали ему прохода. Странно, что в ревности матери проскальзывал оттенок гордости, как будто она гордилась поступками отца и одновременно с плачем упрекала его.
Я думаю, что мать, ревнуя отца к тете Марии, придавала слишком большое значение ее письмам, в которых та постоянно приглашала отца переселиться в Калифорнию, чтобы он там устроился и пробил себе дорогу. Каждый раз эти письма давали повод к сценам. А когда тетя Мария неожиданно сама приехала к нам, то дело чуть не кончилось плохо. Георг и я терпеть не могли тетку, хотя она привезла нам подарки и давала деньги на сладости. Нос у нее был в веснушках, которые, по мнению мальчишек, могли появиться лишь у того, кто бежал за бочкой с нечистотами. Когда тетя Мария разговаривала или смеялась, она вытягивала губы и становилась похожа на куклу нашей сестренки. И зубы-то у нее были вставные. На ночь она вынимала их и клала в стакан с водой, а утром чистила щеткой над кухонной раковиной.
С приездом тети Марии наступило неспокойное время: мы стали какими-то беспризорными, вечно обиженными. Часто родители выгоняли нас из комнаты, запирали двери — значит, собирались вести какие-то разговоры. Вскоре слышалась ругань, мать плакала, а мы, дети, стучались в дверь и просились к ней. Тогда отец выглядывал из комнаты и бранил нас. Соседки, собираясь кучками на лестнице, перешептывались. А однажды пришел пастор и мимоходом прикоснулся к нашим лбам кончиками пальцев. Я запомнил это потому, что терпеть не мог, когда чужие люди притрагивались ко мне.
Потом тетя Мария уехала, отец же остался с нами, видимо, не пожелал жить в Калифорнии. Все снов вошло в привычную колею, хотя мать теперь постоянно упрекала отца, и чувствовалось, что это как-то связано с тетей Марией. Но он уже не отшучивался, а сердился.
— Это ты виновата, что я здесь надрываюсь без толку, — заявлял он. — Я мог бы давно пойти там в гору, а вы потом приехали бы ко мне.
Мать сердилась и говорила:
— Приехали бы к тебе, тьфу! Нам, чего доброго, пришлось бы разыскивать тебя, если бы ты туда уехал. Ты ничем не лучше своих братьев!
Мы слыхали, что младший брат отца, дядя Кристиан, вынужден был уехать в Америку, чтобы порвать связь, которая зашла слишком далеко. А дядя Мортен — что с ним такое случилось? «Он спал на палубе при лунном свете», — говорили мои родители и многозначительно замолкали.
Дядя Мортен, самый старший из братьев отца, больше всех преуспел в жизни. Он поселился на Борнхольме в городе Рэнпе. Там у него был собственный дом с садом и небольшая мелочная торговля, которой занималась его жена. Сам же он совершал регулярные рейсы из Рэнне в Копенгаген на судне, груженном обтесанными камнями, и возвращался из столицы с другим грузом. Дядя Мортен не получил специального образования и все же стал шкипером, даже судовладельцем: у него было собственное судно — маленькая шхуна, и помощник, чтобы водить шхуну из одного порта в другой. В среднем на рейс туда и обратно уходило от двух недель до месяца. В то время высший чиновник острова зарабатывал в день столько, сколько теперь получает рабочий, то есть около десяти крон, и дядя справедливо считался состоятельным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54