Ничего, кроме порки, мы от них не получали. Учитель был своего рода надсмотрщиком, надзирателем, врывающимся в мир ребенка. Мы никого из учителей не любили, досаждали им и издевались над ними как только умели. Учителя и школьники все время находились в состоянии тайной войны: мы просто решили всячески отравлять им существование, в отместку за то, что они приносят нам так мало радости.
Я часто удивлялся: неужели учителям нравилось жить в вечной вражде с нами? У нас ведь вовсе не было желания ссориться, мы приходили в школу с открытой душой, и сделать уроки содержательными было простой и благодарной задачей. Но раз война так война, — в конце концов едва ли мы были наиболее страдающей стороной. Несмотря на порку плеткой и розгами и необычайную ловкость, с какой нам давали оплеухи, мы превращали жизнь некоторых учителей в такой ад, что доводили их до истерики и они вынуждены были уходить из школы «по болезни».
Раз или два в неделю у нас в школе бывала гимнастика. Уроки состояли главным образом в том, что учитель, некогда служивший в армии сержантом, заставлял нас бегать в гимнастическом зале по кругу. Он стоял в середине круга и бил нас по ногам толстым канатом. У него был большой нос, который загибался вверх, как поднятый хобот. Под носом росли светлые усы, тоже торчавшие вверх. Мы звали его «людоедом»*
По субботам бывал урок пения. Только к учителю пения, Вигго Санне, мы относились с некоторой симпатией. На его уроках мы действительно старались. Но когда мы фальшивили, он тоже не мог придумать ничего лучшего, как лупить нас смычком по голове.
Каким образом это произошло, я не знаю, но мы перестали бояться «Толстяка Массена» и «Папашу Браска». Тех учеников, которые к ним подлизывались, мы отучили от этого, награждая их колотушками по дороге из школы.
Только «людоед» составлял исключение. Он никогда не выходил из себя, что бы мы ни вытворяли, всегда был спокоен и невозмутим. Казалось, наши шалости доставляли ему лишь удовольствие. Он мог ласково смотреть на ученика и с улыбкой хлестнуть его концом каната, так что нельзя было даже понять, делает он это в шутку или всерьез. Но вечером, когда я ложился спать, бывало трудно снять штаны из-за боли, и все ноги были исполосованы синими рубцами. «Людоед», казалось, особенно радовался именно в те минуты, когда мы, сговорившись заранее, не делали упражнений. Это обескураживало нас. Мы ведь не для того придумывали тысячи шалостей, чтобы доставить ему удовольствие.
По многим выражениям и ругательствам, которые с тех пор запомнились мне, я составил мнение, что мы, дети, в глазах учителей были не маленькими человеческими существами, а толпой грязных, дурно пахнущих пресмыкающихся, с которыми они были осуждены проводить в школе ежедневно несколько часов. За это они нас ненавидели и мстили нам как только могли.
Вид у нас не всегда бывал привлекательный, это верно. Большинство ребят страдало золотухой, у некоторых текло из ушей. Были среди нас и такие, у которых водились вши. Сержант называл нас «паршивой, сопливой бандой». Но... ведь довольно было губки и кусочка мыла, и мы выглядели бы не хуже других детей; довольно было нескольких крон на одежду и месяца настоящего ухода, и нас невозможно было бы отличить от детей господствующего класса. По внешности мы вполне могли бы сойти за чистокровных принцев. А внутренний мир я даже не стал бы сравнивать. Нет
на свете лучшего, менее испорченного человеческого материала, чем дети задворков. Завоевать наши сердца было бы так просто, — ведь жизнь нас совсем не баловала.
Наступило лето, но отцу все еще не удалось найти постоянное место. Время от времени у него появлялась работа на день, на два, но это нас не обеспечивало, и зарабатывать на жизнь приходилось матери. Мы, мальчики, помогали как умели, но все доставалось нам с большим трудом. Повсюду, где появлялась работа, находилось десять желающих на одно место. Такой безработицы еще никогда не было. После хороших времен наступил полный упадок. Но и хорошие времена были порождены несчастьем — величайшей войной, какую видел мир.
— Нам необходима еще одна война, — рассуждал отец, — еще более жестокая и кровопролитная, чем в семидесятом — семьдесят первом годах.
— О нет! Ради бога, не говори так! — воскликнула мать.
— Что, страшно стало? Думаешь, заведенный в мире порядок станет считаться с такими бедняками, как мы? Кто уже отведал крови, тому покажется мало гнать из нас пот.
С отцом произошла резкая перемена. Он большей частью сидел дома, а нам позволял делать почти все, что мы хотели. Его прежняя строгость исчезла. В нем как бы что-то сломалось оттого, что он был вынужден жить без работы, на содержании у жены и детей. Читать он не любил, а свои расчеты и планы сжег. Мать одобрила его поступок.
— Ну, теперь я серьезно решил пойти в муниципалитет и записать нас на пособие по бедности, -— говорил отец каждый день.
Мать умоляла его подождать еще немного.
— Этого позора я не переживу!—возражала она.— Вот увидишь, я найду работу, и мы сможем продержаться. А потом, наверное, опять наступят «хорошие времена».
Отец горько смеялся.
— Позор, говоришь? Но разве такие люди, как мы, могут позволить себе рассуждать о позоре? Я не вижу в этом никакого позора. Мы можем потребовать, чтобы нас содержали, раз они не хотят позаботиться о работе для бедняков. Ведь крестьянин должен кормить свою скотину, когда она временно не приносит ему пользы. Сегодня после обеда я пойду туда. Ты можешь оставить с маленькой Анной одного из мальчиков.
Мать заплакала.
Отец вернулся вечером. Он нетвердо держался на ногах, был молчалив и тотчас же лег спать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54