Это была бессознательная реакция организма; впоследствии она исчезла. Теперь мне кажется, что водка чудесно пахнет, — запах ее гораздо лучше, чем вкус. Однако меня тошнит каждый раз, когда от кого-нибудь несет перегаром, этот запах способен довести меня до исступления.
К сожалению, я, как назло, всегда наталкиваюсь на пьяных, мне на них просто везет. Даже на самой многолюдной улице, где друзья и враги проходят мимо, не замечая друг друга, блуждающий взгляд какого-нибудь горького пьяницы непременно остановится на мне. Идет этот пьяница, шатаясь, по противоположной стороне, бормочет что-то себе под нос, опустив голову; кругом черно от людей, но он никого не замечает — улица для него пуста. В надежде, что на сей раз мне удастся пройти благополучно, я пытаюсь укрыться среди других пешеходов. Но когда пьяный подходит ближе, всегда с неизменной точностью повторяется одно и то же: как будто его кто толкает — он подымает голову и пересекает улицу, шагая прямо ко мне, а затем подымает руку и показывает на меня. Тогда я возмущаюсь и устраиваю скандал, собирается толпа. Вот что происходит со мной при виде пьяного! Как часто я мечтал, чтобы пьяницу, пристающего ко мне, переехала машина и тем самым прервалась бы наконец цепь пьяниц, врывающихся в мое существование.
Если я и сейчас возмущаюсь злоупотреблением алкогольными напитками, то это отнюдь не значит, что я — их абсолютный противник. Я нахожу неправильным лишать наше существование тех удовольствий, которые служат красоте и здоровью, лишь потому, что некоторые ими злоупотребляют. В 1894 году, когда я заболел туберкулезом и врачи отказались лечить меня, я поехал на юг, и тогда в не меньшей степени, чем воздух и солнце, мне помогло поправиться итальянское вино. Оно заставляло мою кровь быстрее бежать по жилам и возбуждало аппетит. Так как же не ценить напиток, которому я обязан жизнью? А что ценишь тем никогда не злоупотребляешь!
Пьянство называют общественным злом, и называют вполне справедливо, однако не в этом главное. В первую очередь пьянство — это, так сказать, проявление, симптом какой-то болезни. Болезнь гнездится в самом организме и лучше поддается лечению изнутри, — бесполезно пытаться припудривать наружные язвы. Я знавал многих рабочих, питавших пристрастие к вину, которые были весьма одаренными людьми, прекрасно справлялись со своим делом и знали, к чему они стремятся в жизни — иметь хороший заработок и удовлетворять свои духовные запросы. Всего несколько десятилетий назад это было неосуществимо, и тогда люди искали утешения исключительно в алкоголе. Водка на какой-то час давала им то, в чем отказывала жизнь: рабочий переставал быть вьючным животным, на которое все смотрят с презрением, и чувствовал себя настоящим человеком, чуть ли не героем. Водка придавала ему смелости, и он предъявлял требования своему хозяину, говорил ему правду в лицо, а то даже забирал свои пожитки и бросал работу. В те времена рабочий был существом бесправным. Лишь в состоянии опьянения он воображал себя полноценной личностью. В настоящее время наиболее сознательные представители рабочего класса — самые воздержанные члены общества.
Отец мой был, несомненно, человеком незаурядным. Он писал красивым почерком, что в те времена считалось редкостью; любил читать; на все имел собственную точку зрения; он никогда не повторял чужих мнений и был мало разговорчив, являясь в этом полной противоположностью матери, которая была очень общительной и непосредственной и, обладая живым характером, не всегда тщательно взвешивала слова. В детстве я нередко замечал холодное презрение в глазах отца, когда мать с необычайной легкостью принималась обсуждать тот или иной вопрос. И я часто удивлялся, насколько они разные люди. Нет более прекрасного свойства, чем умение вовремя промолчать. Но мать была чересчур уж разговорчива. Этим же отличался и Георг.
Вероятно, различие между отцом и матерью было гораздо большим, чем это необходимо для счастливой семейной жизни. Вне дома отец был совершенно другим.
Оставшиеся после него письма характеризуют его как остроумного и наблюдательного человека с богатой фантазией, любившего всех высмеивать. Среди товарищей шла слава о его находчивости и умении рассказывать забавные истории, он везде был душой общества. И я помню, мать часто упрекала его за это.
— Там ты зачинщик всяких развлечений, а с нами дома — сущий дьявол! — говорила она.
Мне самому довелось как-то познакомиться с этой стороной характера отца, совершенно не проявлявшейся в домашней обстановке.
Двадцатилетним крестьянским парнем отец приехал с острова Борнхольм в столицу. Он принадлежал к той части молодежи, которая стремилась стать выше обычного уровня. В родных местах возможности для развития были слишком ограничены, — рассчитывать на что-либо иное, кроме того, что предназначалось тебе от рождения, было бесполезно. Отец — человек, знающий себе цену, работящий, трезвый, — стремился вперед. Тогда у него в характере, видно, не было недостатков, — по крайней мере так считала мать. «Он был такой хороший, что трудно себе вообразить, — говорила она нам, — красивый, добрый и одевался всегда опрятно,— вообще редкий человек!» Мать моя умерла в возрасте восьмидесяти лет, но до самой смерти, лишь только речь заходила об отце, охотно рассказывала о первых годах своего замужества. Она любила отца всю жизнь, даже после того как — в шестидесятилетнем возрасте — прекратила бесполезную борьбу с пристрастием отца к водке и развелась с ним. Мать считала, что окончательно отец спился, когда мы жили еще в Кристиансхавне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54