— сказал он, обращаясь к другим, и плюнул так сильно, что плевок угодил в противоположную стену.
Этот плевок привел меня в восхищение. Рабочий помог нам набить мешки и плотно умять в них стружки. А другие бросали нам обрубки, которые мы должны были спрятать хорошенько в мешках, на случай если придет мастер.
В этот день мать осталась довольна и назвала меня молодцом. Я хотел присвоить себе всю славу и не сказал о том, что мне помогла Мария. Я нуждался в признании моих заслуг и был теперь вознагражден. Мать все время говорила о том, какие замечательные стружки я принес.
— И обрубки! — добавляла она. — Чудесные сухие обрубки! От настоящих досок!
С тех пор я ходил с Марией, если мне нужно было раздобыть стружек. Она охотно брала меня с собой, и нас никогда не прогоняли, — ей просто везло.
Однажды, когда мы подходили к Эстерброгаде с набитыми мешками, она остановилась перед большим домом.
— Иди наверх, позвони и спроси, не нужно ли стружек, по двадцать пять эре за мешок, можешь сказать, что там много обрубков. Если им нужно, мы занесем мешки во двор.
Мы продали оба мешка и на вырученные деньги купили сластей. Но мне было не по себе. Впервые в жизни я истратил на себя больше пяти эре.
Мария потащила меня опять на ту же самую новостройку, откуда мы недавно ушли. Рабочие начали ругать нас.
— Ах вы разбойники! Вы ведь продали стружки! — сказал самый толстый из них, очевидно старший.
— А тебе какое дело? — отвечала Мария, и меня удивило, что она не лгала, а дерзко смотрела ему в лицо.
Нам позволили набить еще два мешка, и мы потащили стружки домой. Марии пришлось помочь мне: мальчики из кварталов Эстербро всегда носили все на голове, и от тяжелого мешка у меня заболел затылок.
Но однажды нам не удалось получить стружек во второй раз, и я вернулся домой с пустым мешком. Мать, уже привыкшая к тому, что я приносил стружки, не могла понять в чем дело. Вдруг она строго посмотрела на меня:
— Ты ведь продал стружки, мошенник? — сказала она. — Подойди сюда и покажи язык.
Мой язык был весь красный от леденцов.
— То-то мне показалось, что от тебя пахнет мятой! Стыдись, мальчик, обманывать родную мать!
И она оттолкнула меня.
Мне было очень стыдно, и я искренне огорчился.
— Это Мария предложила продать стружки, — сказал я. желая оправдаться.
Мать всплеснула руками.
— Ах, вот почему ты так много приносил домой! А я-то думала, ты сам наловчился. Ну, мне, видно, придется отказаться от этих чудных стружек. Мария — неподходящая компания для тебя.
Мать погрузилась в раздумье и была огорчена, что теперь у нас не будет растопки.
— Мария хорошая, — горячо сказал я, — гораздо лучше, чем все другие. Она поколотила большого мальчишку, который столкнул меня в канаву. Она не боится никого, даже этого толстого старшего.
Мать снова задумалась; вид у нее был растерянный. Она почему-то терпеть не могла Марию.
— Да! Она действительно ничего не боится и работает, как взрослая, надо отдать ей справедливость.
А еще она уходит с кем-нибудь в сарай, и тогда рабочие говорят, что она гуляет, а сами помогают мне набивать мешок, — торопливо добавил я, чтобы доказать свою правоту.
С матерью происходило что-то непонятное. Она уставилась на меня, лицо ее исказилось. Вначале я думал, что она смеется, и хотел закрепить победу:
— Она пошла погулять по стружкам, говорят они, начинают как-то странно смеяться и бросают мне большие обрубки. Потом я беру и засовываю в мешок «большого человечка» — самый здоровенный обрубок. А ты кладешь его потом в печку!
Я звонко рассмеялся и поглядел на мать, не переставая болтать и покачиваясь, словно пьяный, — я держал себя очень развязно. Вот сейчас она громко засмеется! Но лицо матери совершенно перекосилось. Слезы брызнули из глаз, губы дрожали.
Я ровно ничего не понимал.
— Что это у тебя со ртом? — спросил я, разочарованный и раздосадованный.
И вдруг мать начала как-то странно смеяться, будто ей не хватало воздуха, как во время приступа коклюша. Все это показалось мне нелепым. Я взял шапку и пошел играть в прачечную, где были Мария и другие дети.
Разговоров о растопке больше не было, и за стружками меня не посылали. Темными зимними утрами я часто лежал без сна, когда мать входила в комнату, чтобы затопить печку, и видел, с каким трудом она разжигает сырые щепки. Мне было жаль ее, и я не мог понять ее упрямства. Когда она при этом вздыхала, я говорил:
— Ах, право, мама, нужно только пойти и принести немного стружек. Там, около Разенвенгет...
И сразу умолкал, так как мать протестующе махала обеими руками, потом зябко вздрагивала.
Зима в этом году выдалась тяжелая. Те, кого еще не уволили, были заняты только половину дня. Многие предприятия совсем остановились. Мать бегала повсюду, чтобы найти хоть какой-нибудь случайный заработок, — о постоянном месте нечего было и думать. По утрам приходилось идти к воротам фабрики и узнавать, нет ли работы. Большинство рабочих уходило ни с чем. Почти все время мать шагала от одной фабрики к другой в безнадежной погоне за грошовым заработком.
Отец почти целый день сидел дома. Когда у матери была работа на стороне, он возился с Анной, моей самой младшей сестрой, и следил, чтобы мы с Георгом вовремя шли в школу. Вообще же отец любил поздно вставать и, когда у него бывало хорошее настроение, обращался с нами очень ласково. Но иногда он переодевался и уходил днем в город и если встречал там товарищей, которые имели работу и поэтому могли раскошелиться, возвращался домой мрачный.
Случалось также, что отец посещал рабочие собрания.
В то время его мучили сильные сомнения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54