Этот порядок в чередовании суток помогал ребенку удовлетворить свою жажду справедливости.
Я научился также разбираться в поступках людей. Взрослые оказались не безгрешными и не всезнающими. Они могли допускать несправедливость по отношению ко мне, но зато и я мог, совершив дурной поступок, с успехом разыграть из себя невинного. Я стал различать определенные соотношения и границы и во внешнем мире. Он вполне естественно разделялся на уже знакомое мне и пока еще неизвестное, но доступное изучению. Мир не представлял собой какой-то пропасти, способной поглотить маленького мальчика. Задача заключалась только в том, чтобы выбраться на привычную дорогу. Все те места в городе и окрестностях, с которыми я был знаком до сих пор, мы посещали вдвоем с братом. Теперь я отправлялся делать новые открытия самостоятельно. Мой страх перед неизвестным довольно скоро превратился в таинственное влечение к нему, и я начал бродить повсюду.
Матери не нравилось, что я далеко ухожу от дома, и она как могла следила за мной, но я все же убегал от нее, стараясь попасть главным образом в центр города. Когда же я возвращался домой, немного смущенный и совершенно преобразившийся, она огорченно говорила:
— Благодари бога, что отец еще не вернулся, а то тебе порядком досталось бы!
Отец, как и мать, считали наше стремление бродить по городу и его окрестностям пороком, подобающим только подонкам общества. Случалось, что я забирался слишком далеко от дома или долго не мог найти дороги назад и возвращался уже после прихода отца. Тогда предстояла порка. Но и в этом отношении во мне произошла перемена: я перестал бояться розги. Это случилось в одно воскресенье и было столь же внезапно, сколь и необъяснимо.
По другую сторону улицы Страндвей, как раз напротив нашего квартала, находились большие сады, принадлежавшие садовнику Лэве. Густая терновая изгородь скрывала их. Мы спускались в канаву, тянувшуюся вдоль изгороди, и делали вид, будто собираем одуванчики. В высокую траву можно было погрузиться, как в воду, нырнуть под изгородь и появиться уже на другой стороне, в волшебном мире зеленого полумрака. Там густой стеной стояли яблони, закрывая небо; воздух казался золотисто-зеленым, жужжали насекомые, а вдалеке сквозь стволы виднелся освещенный солнцем деревянный домик со ставнями и соломенной крышей. Вокруг домика ходил старик и поливал кусты роз. Он был без пиджака, а глаза его прикрывал зеленый козырек. Старик курил трубку. У дверей лежал, греясь на солнце, большой сенбернар. Риск был немалый, но желание полакомиться фруктами пересиливало страх. Нам, мальчикам, изредка перепадала горсточка полусгнивших ягод, не годных на продажу; яблоки же были бы для нас совершенно неизведанным наслаждением, если бы мы не прорывались через многочисленные изгороди, поставленные обществом, и не присваивали бы себе самовольно свою долю.
Когда мне было уже восемь лет, мы переехали на Борнхольм, а там фрукты, как и многое другое, были гораздо доступнее.
У лавочника удавалось стянуть не больше одного яблока, и то лишь в том счастливом случае, когда он выходил за чем-нибудь в другое помещение.
А здесь над самыми нашими головами тысячами висели чудесные фрукты, золотистые и соблазнительно румяные. В траве, похожей на зеленое стекло, поблескивая на солнце, лежали яблоки. Нужно было моментально наполнить ими шапку и броситься наутек. Но легко говорить это теперь, столько лет спустя. Тогда от одного взгляда на фрукты текли слюнки. Впившись зубами в такое яблоко, я забыл обо всем на свете., И вдруг лай собаки и ее тяжелое дыхание заставили меня очнуться. Каким-то чудесным образом я выбрался на дорогу невредимый, но с порванными штанами.
Это были мои праздничные штаны. И время обеда уже давно прошло: часы, висевшие на углу Олуфсвей, показывали половину первого. Я заплакал, а брат сухо сказал:
— Погоди уж реветь, пока не вернемся домой. Если будешь выть все время, пока меня будут сечь, то тебя, плаксу, пожалуй, и не тронут.
Он говорил это с некоторым презрением, но мне показалось, что он готов принять всю вину на себя.
И вот мы добрались до дому. Отец с матерью сидели за столом и обедали. Увы, сегодня были наши любимые блюда - суп с зеленью и мясные фрикадельки. От аромата кушаний у меня в животе заныло. Отец был мрачен, как грозовая туча. Значит, нас ждет порка! Порка! Мы не получим ни обеда, ни ужина!
Вот тут это и произошло. Я в полном отчаянии подошел к отцу и заявил:
— Ну что ж, выпори меня первым!
Отец от неожиданности уронил ложку. Такой неслыханной дерзости он не ожидал от своих детей. И дерзил ему я, «неженка». Мать вся съежилась, словно от холода. Наконец отец медленно покачал головой и сказал:
— Ступай принеси прут!
Я принес из кухни камышовую палку и, не ожидая приглашения, лег на стул. Отец встал из-за стола. Что-то в его движениях говорило мне, что он непременно постарается выбить из меня дурь.
Ох, как здорово он лупил меня! Казалось, сердце переворачивалось от боли, но я не ревел. Отец приостановился на минуту, как бы прислушиваясь, а затем стал пороть еще больнее.
Я впился зубами в край стула и шевелил пальцами в воздухе, но не кричал, — этого удовольствия я не хотел доставить отцу, я решил во что бы то ни стало смыть с себя позорную кличку плаксы. Мысль о том, что отец запорет меня до смерти, была утешительной: тогда его казнят, как Струенсе и графа Брандта. Я так отдался своим мыслям, что даже не ощущал боли, а чувствовал только толчки при каждом ударе, словно ковер выколачивали.
— Это прямо... черт... знает что! — слышал я над собой и при каждом слове отца чувствовал тупой удар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54