В этой комнате Вейкко говорил вполголоса, словно мать дома и спит,
В спальне Вейкко и Ирины было много цветов. Даже зимой здесь росли китайские розы и герань. Круглый стол, стоявший посредине комнаты, был накрыт салфеткой, вышитой Ириной, и на столе в большой керамической вазз красовалась елочка.
Кухня, светлая и просторная, служила заодно и столовой. Посредине ее стояла новогодняя елка. На столе поблескивал никелированный самовар. Правда, не такой, какие раньше стояли в карельских домах, а электрический. Самовар в общем-то был не нужен, чай приготовить можно было быстрее и без него, но Ирина решила, что самовар придает дому уют.
Мирья стала вспоминать, имелся ли в их доме самовар, когда она была еще маленькая и жила здесь, в Карелии. Она хотела представить, какая тогда была мама. Молодая, красивая, иногда в ватнике, иногда в цветистом ситцевом сарафане. С тех пор Елена Петровна сильно изменилась, стала коренастой и полной, и лицо у нее теперь обветренное и грубое. Отца Мирья почти не помнила. Кажется, у него были густые темные волосы, они спадали на лоб, и он время от времени, читая при свете керосиновой лампы, отбрасывал их с глаз. Или, может быть, ей только так казалось. А вот был ли у них самовар, она так и не вспомнила. Ей тогда было три года...
Едва успели сесть за стол, как по радио начали читать новогоднее послание советскому народу. Первый тост подняли за наступающий Новый год, а второй тост сказал сам хозяин;
— Есть такой обычай — желать в новогоднюю дочь всем самого лучшего. Каждый желает своим друзьям и самому себе успеха, счастья, здоровья, желает тихой и спокойной жизни. Только нам тихая и спокойная жизнь не подходит, мы всегда в движении, всегда стремимся к новому и лучшему. Так что пусть будет побольше ветра и бури.
— Странный тост,— усмехнулась Ирина.
— Да, Мирья, такова жизнь у нас, у карел,— продолжал Вейкко, когда они выпили.— И не только у нас. Ветры и бури, только иногда временами затишье перед новой бурей.
На улице крепчал мороз. Сквозь тонкие края туч просвечивала луна. Снег поблескивал, отливая мягким спокойным светом. Заснеженное озеро казалось меньше, и дальние берега и острова словно приблизились к деревне, к теплу.
Мирья задумчиво смотрела в окно. «Это моя родина. Здесь я дома»,— думала она.
Вейкко помешал ложечкой в чашке, задумавшись тоже над чем-то.
— Пей, а то остынет,— говорила ему Ирина.
Вейкко хотелось пофилософствовать.
— Как ты думаешь, Мирья, смогла ли бы ты объяснить кому-нибудь, кто не знает нашей жизни, хотя бы финнам, почему у нас еще бывает такое? Ну, например, вот такая глушь, только снег да снег кругом,— он посмотрел в окно.— Асфальта нет, машины тоже сюда редко ходят. Дикий край.
— Но ведь то же самое и там в глухих местах,— ответила Мирья.
— Или вот — почему у нас в магазинах не хватает многих товаров? А в Финляндии, говорят, если есть деньги, можно все купить,— продолжал Вейкко.
— Зато здесь то, что есть в магазине, каждый может купить,— возразила Мирья.
Ирина засмеялась:
— Странный спор... Коммунист Ларинен хвалит капиталистическую Финляндию, а девушка, выросшая при капитализме,— Советский Союз.
Мирья смотрела в окно, на освещенное луной озеро. Одна мысль ей давно не давала покоя. Правда, говорить об этом ей было трудно, потому что самой не все было ясно. Но она все-таки решила поделиться с Вейкко.
— Там было много книг, в которых рассказывалось о жизни в Советском Союзе. Здесь нет классов, нет классовой борьбы. Там у меня есть подруга Лейла, очень горячая девушка, она вся наша. Она сказала мне, что в Советском Союзе легко — только учись и честно работай. Здесь нет социал-демократов, которые досаждают тебе, здесь не надо быть все время начеку, чтобы не попасть в ловушку к буржуям. Ей, Лейле, труднее. Она обиделась, когда я уехала. Бежишь, говорит, от трудностей и борьбы. Но я не потому уехала... Ой, я не могу объяснить...
— Ты все правильно объясняешь,— сказал Вейкко.
— Мне запомнилась одна фраза, которую я услышала здесь. Один за всех, все за одного.— Мирья сказала эти слова по-русски и спросила Валентина: — Я правильно сказала? Это очень красивые слова. И хотелось бы, чтобы их вспоминали не только на собраниях.
— Ты хочешь сказать — чтобы так было и на деле? — спросил Вейкко.—Но разве у нас меньше делают, чем говорят?
Конечно, больше! — воскликнула Мирья.— Видишь, я не сумела сказать, что хотела.
— Нет, нет, говори. Мы тебя понимаем, Мирья,— заверил ее Валентин.
— Конечно, люди разные. Не все одинаково рассуждают и живут по-разному.
— Коллиев, например,— подхватил Валентин.— Он думает, что он честный. Только честный по-своему.
— Я не ,о Коллиеве, я плохо знаю людей. Не надо ни о ком говорить за спиной. Я вообще... Если человек хочет добра, а о нем думают иначе... Когда не доверяют...
— Кому не доверяют?
— Не мешай,— сказал Вейкко Валентину.
— Я вообще... Больно ведь тем, кому не доверяют. Но я не об этом... Я много читала о Советском Союзе. В книгах одно, а... поймите, мне надо еще ко многому, очень многому привыкнуть.
Ирина с грустной улыбкой посмотрела на Мирью, потом на мужа:
— Помнишь, Вейкко, я когда-то тоже читала романы. Но разве наша жизнь сложилась, как в книгах пишут?
Вейкко поморщился. Таковы они, эти женщины: стоит им открыть рот, так и знай, что брякнут что-нибудь. Вейкко кашлянул, как кашляют, когда поднимаются на трибуну и не знают, с чего начать.
— Вот, кстати, я вспомнил...— он обратился к Ирине.— Конечно, можно и не завтра это сделать, потерпит, но надо кого-то позвать починить каменку в бане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112