О них только и говорят. А Наталия и Андрей? Видимо, они еще должны заслужить право, чтобы о них говорили. Пока они прославились только тем, что Андрей украл Наталию, как, говорят, принято у восточных народов.
На свадьбе Мирья наблюдала за Степаном Никифоровичем. Ей было непонятно, почему этот лесоруб пользовался таким почетом. Хорошо, конечно, когда человек своим трудом завоевывает такую славу. В Финляндии так не бывает— вряд ли там коммерции советника станут так обхаживать на свадьбе его сына. И все-таки этот знаменитый лесоруб Степан Никифорович чем-то не нравился Мирье. Почему все говорят всегда только о нем? А разве Пекка
Васильев хуже его? Тоже работает с душой, ради своих лошадей на все готов. Или — Ортьо... Почему его так не чествуют? А разве Воронов, Ларинен или мама не заслуживают уважения и почета? Правда, Воронов всегда спорит с мамой, но человек он хороший...
Нет, Степан Никифорович все-таки не был Мирье симпатичен. Другое дело — его сын, Андрей. От Андрея ее мысли перескочили к Валентину. Почему Валентин не такой, как Андрей, смешной какой-то? Наверное, влюблен в нее. А если он по-настоящему? Нет, не надо. Зачем? У нее, у Мирьи, Нийло. Пусть Нийло далеко — они все равно встретятся. Надо написать Нийло, рассказать о свадьбе Андрея и Наталии, ему будет очень интересно...
Дверь была открыта, и Мирья слышала все, о чем говорили в избе. Говорили о каких-то родственниках, о делах семейных. Прислушиваясь к голосу Васели, Мирья удивлялась про себя перемене, вдруг случившейся в парне. Он всегда такой ершистый, злой, говорит с иронией, а вот с матерью— совсем другой. Наверно, он очень любит свою мать. По-настоящему. Ей хотелось подкрасться к двери и посмотреть, какое у Васели сейчас лицо,— наверное, очень доброе, ласковое. Но она отогнала эту мысль — неудобно, могут подумать, что подслушивает. А она, Мирья, любит ли она свою мать по-настоящему, всем сердцем? Да, она любила Алину, маму Алину. И сейчас любит ее. Разве ее настоящая мама, Елена Петровна, виновата в том, что двадцать лет ничего не знали они друг о друге? Конечно, мама ей очень дорога, но почему-то она часто кажется чужой, непонятной. «Нет, нехорошо я думаю, нельзя так думать о маме»,— упрекнула себя Мирья. И она решила быть внимательной к матери, стараться понять ее.
«А как же быть с Нийло?» — опять задумалась Мирья. Стала вспоминать все, что было между ними, вспомнила все встречи, даже самые незначительные разговоры. Потом стала обдумывать письмо к Нийло; так и не сочинив его незаметно для себя заснула. И даже тогда, когда Нина осторожно приподняла одеяло и легла рядом, Мирья не проснулась.
Если бы Мирыо спросили раньше, в чем заключается секрет работы маляра, она ответила бы — бери кисть, макни в краску и крась, вот и весь секрет. Однако оказалось, что все гораздо сложнее. Даже развести краску сумеет не
каждый. Оказалось, надо знать и то, как макнуть кисть и сколько краски отжать с нее о край ведерка, чтобы она не капала на пол. Оказалось, чтобы краска ложилась ровно, тоже надо кое-что знать. Все девчата бригады были столь же неопытными малярами, как и Мирья. Только Нина имела небольшую практику, да и той дядя Ортьо сказал:
— Уж не знаю, как тебя учили. А кисть, гляди, надо держать вот так. Видишь?
Дяде Ортьо было уже далеко за пятьдесят. Он был лысый, только на висках остались необычно густые рыжие патлы, без единого седого волоса. Он что-то неторопливо говорил русским девушкам, посвящая их в секреты своего ремесла. Обращаясь к Мирье, он переходил на карельский язык.
— Гляди, вот так. Здесь мы проведем вот так. В нашем деле никогда нельзя говорить, мол, авось сойдет. Надо делать так, чтобы любо было поглядеть. Старому зятю все сойдет, так у нас раньше говорили, а коль делаешь для людей, так делай так, чтобы о тебе добрым словом вспоминали.
Мирье нравилось слушать карельскую речь дяди Ортьо, степенную, плавную, с поговорками да присказками. Наверно, в старые времена так и говорили калевальцы.
— Ваша жена Хотора? — вдруг спросила она.— Она так здорово пела в день рождения Айно. А почему вас не было?
— Петь-то она мастерица, моя Хотора,— усмехнулся старик.— Вот уже скоро сорок лет, как она своей песней мою голову закрутила. И ничего — живем. И дети стали взрослыми. Бойкая она еще. Уж коли скажет: :«Сиди-ка, старик, на печи», так точно, из избы не выйдешь. А сама петь пошла. Славная она у меня, моя старушенция...
— Скоро сорок лет? — Мирья макнула кисть в краску и недостаточно сильно отжала ее о край ведерка. Краска с кисти закапала на пол.
Ортьо взял у девушки кисть, снова сунул ее в ведерко и показал, как надо отжимать лишнюю краску. Потом он отошел к другим ученицам, объясняя им, как красить белилами оконные рамы, и, вернувшись к Мирье, взял кисть и стал рассказывать о своей Хоторе:
— Теперь, конечно, нет у нее той силушки, что прежде была. Помню, как-то до войны еще мы отправились в гости к сестре Хоторы. Дело было весной, захватили мы с собой семенной картошки нового сорта. Ну, примерно полмешка или побольше даже было ее, этой картошки-то. А день-то
был воскресный. Старики меня пришли провожать, ну я тут и хватил чуть-чуть лишку. День стоял теплый, озеро спокойное, ну я и думаю: пусть Хотора гребет себе помаленьку, а я покимарю. И улегся на дно лодки. А Хотора гребет да честит меня и по батюшке и по матушке. Она осерчала, что выпил я немножко. Я слушал ее, слушал, как колыбельную, и заснул. Подошли мы к берегу, а я сплю себе. Взяла Хотора под одну руку мешок с картошкой, под другую меня подхватила и пошла вверх по крутому берегу. Тут я и проснулся. А Хотора шагает да честит меня — и такой я, и сякой я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112