Дело это было новое и большое, поэтому решили созвать собрание. А собрания тогда проводились чуть ли не каждый божий день: столько появилось общих дел, которые решали миром. Ну так вот. Школы, конечно, никакой не было, и построить ее сразу, конечно, не могли. Зато у вдовы Малафеевой изба была большая, и жила она в ней одна. Вот в этой избе с позволения вдовы и устроили школу. Она поставила те же условия, что ставила всегда, когда молодежь собиралась у ней на посиделки,— избу убирать самим и дрова приносить самим.
Класс был один — первый. Первоклассники были разного возраста — от семи до двадцати. Каждый ученик приносил с собой из дому скамейку и, уходя, уносил ее, чтобы она не мешала хозяйке дома. Учебников не было. Только те, что учитель принес с собой в рюкзаке. Поэтому читать учились по тому, что оказалось под рукой; годились также старые газеты. Учитель не получал даже зарплаты. Ученики приносили ему кто бутылку молока, кто кусок сушеного мяса, кто немного соли. А у кого ничего не было, те учились бесплатно.
Вдова-старушка в грамоте была столь же сильна, что и остальные бабы в деревне, она не знала ни «а», ни «б», но с первого дня стала незаменимым помощником учителю. Конечно, завучем (тут старик воспользовался современным термином) она была неважным, но зато по части дисциплины— тут она оказалась на высоте. Обычно она сидела во время урока на лежанке и что-то вязала. Руки ее были заняты спицами, а глаза все видели, кто и как слушает учителя. Стоило кому-то чуть пошевельнуться, заерзать, как вдова предупреждала сердитым голосом:
— Чего завертелся? Вот спущу штаны да лучиной пройдусь по мягким местам, так узнаешь, как на уроке сидеть.
В тот год Сийкаярви замерзло рано. За морозами пришли метели: проедешь по Сийкаярви на санях, а след тут же заметет. Метели заметали следы и тех ночных гостей, которые все чаще стали проезжать через Сийкаярви. Известно было, что приходят они издалека — из-за границы. Знали и то, зачем приходили.
Старики сидели у пылавших печей и в тревоге вздыхали, думали и гадали, что же все-таки будет?
Время было новое. Происходило что-то тревожное и таинственное, о чем старались не говорить. Жили будничными заботами, делая вид, что ничего особенного и ч происходит. А ночью кое-кто из крестьян увозил хлеб в лес и
прятал в ямах. Из лесу возвращались уже в середине дня, ехали так, чтобы все видели,— мол, ездили за сеном или за дровами. Окованные железом сундуки, в которых хранилось приданое девиц на выданье — шелка да ситец, пуховые подушки и вышитые одеяла, стали таинственным образом исчезать из домов. Даже сами хозяйки не знали, не ведали, в какой лесной избушке захоронено их добро. Этим занимались только мужчины. Резали коров и телок и сушили мясо впрок. Кадушки с засоленной рыбой из кладовых попадали на островки Сийкаярви, где их прятали подальше от чужих глаз. Занимались этими тайными делами главным образом мужики побогаче. Те, у кого было что прятать. Прятали свое добро, прятали и что-то еще, привезенное откуда-то. А тем, кому ничего ниоткуда не привозили, а своего добра было лишь пуукко на поясе, куча голодных детишек да оборванная жена, незачем было ночами тайком ездить в лес. Впрочем, не на чем им было и ездить. Они-то и жили в постоянной тревоге. Уже ходили слухи, что в Юшкозере бандиты напали на клуб, где люди отмечали Октябрьский праздник, и убили много народу. Однажды ночью учитель Кайтаниемской школы встал на лыжи и покинул деревню.
Родители Ортьо в этой самой Хаукилахти считались ни бедными, ни богатыми. Была у них лошадь, хорошая лошадь, правда небольшого роста и не очень быстрая на бег, но зато сильная, рабочая. Держали они и корову. В один год коров было даже две, но потом вторую сменяли на муку и соль.
Хотатта, отец Ортьо, был из тех карельских мужиков, которые умели делать любую работу. Когда кто-нибудь начинал строить избу, приглашали Хотатту рубить сруб. Он делал лодки — большие, чтобы тянуть невод. Самые маленькие— челноки — тоже были нужны в хозяйстве. Знал отец Ортьо и кузнечное дело, и жителям Хаукилахти не приходилось звать кузнеца со стороны. А если кто собирался жениться и хотел заиметь для этого пьексы поизящнее, то опять на помощь приходил отец Ортьо. И трубки, что вырезал он, тоже были самые красивые.
У них росли три сына — Мийккула был старший, Ортьо— средний, Хуоти — младший. В те годы карельским парням не приходилось выбирать себе жизненный путь, они шли по стопам отца. Смолоду, сызмальства впрягались в крестьянскую работу. Но семья Хотатты составляла в некотором роде исключение. Их первенец, Мийккула, который был лет на шесть старше Ортьо, рос красивым, но слишком худосочным парнем. Рубить и возить лес он не мог, невод тянуть тоже. Да родители его и не заставляли делать тяжелые работы: они заметили, что парень растет толковым и умным, и отец решил выучить его. Мийккула четыре года учился в Кеми в русской школе. Читать и писать по-фински он научился самоучкой. Это было еще до революции. После революции стали учиться другие сыновья — Ортьо и Хуоти. Хуоти теперь — большой инженер, работает в Ленинграде. А сам Ортьо окончил только начальную школу. Он пошел по стопам отца, стал умелым плотником, столяром, сапожником, малярбм, умел делать и лодки,— словом, он стал мастером на все руки, какими бывали мужики-карелы в старые времена.
О своем старшем брате Ортьо обычно никому ничего не рассказывал. Он сам, правда, думал о Мийккуле нередко. Интересно, как сложилась жизнь у парня, если он еще вообще жив.
Из Кеми — это было уже после революции — Мийккула вернулся замкнутым, неразговорчивым парнем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112