Для матери Вейкко всю жизнь оставался ребенком, хотя на висках у него уже пробивалась седина и на лице появились морщины.
Вейкко, двигая челюстями, казалось, жевал что-то, сжимая изо всех сил губы, не давая вырваться из груди стону, преисполненному боли. Он взрослый, мужчина. Но глаза не слушались, они стали влажными, их щипало, и они часто-часто моргали. То, что случилось, было естественной и неизбежной закономерностью, повторяющейся миллиарды лет. Жизнь и смерть. Но для него, Вейкко, это была смерть матери. Он потерял самого близкого человека.
Ирина стояла рядом, тихо рыдая.
— Мама!
Перед глазами Вейкко промелькнули разрозненными картинами воспоминания. Пришли слова, которые надо было сказать раньше. «Не сумела я вырастить, как надо было бы. Бедно мы жили...» Еще полчаса назад на это можно было и надо было ответить. А теперь поздно. В горле пересохло.
Сумела вырастить, мама. Как надо воспитала. Научила работать. Работать честно. Учила своим примером. Даже умирая, ты думала о труде. Сети... Самое будничное из домашних занятий — починка сетей — может стать одинаково великим делом, если главное для человека — труд.
Правильно ты воспитала, мама! «Люди всегда добрые, будь только сам добрый к ним». Так сказала мать, когда Вейкко однажды посетовал, что люди есть и плохие. Эту истину мать вычитала не из книг — она не знала грамоты. Эту истину она усвоила из жизни, и она стала для нее убеждением. Конечно, она знала, люди бывают разные. Есть и плохие. Ей, пожалуй, больше, чем ее сыну, пришлось хлебнуть горя из-за плохих людей. И все же она верила — человек создан для добра.
г Ты сумела воспитать так, как надо, мама! «Возвращайся домой, хватит по свету скитаться». Пусть у матери представление о доме было очень узким, но оно включало в себя и любовь к родным краям и любовь ко всей большой Родине. Эти слова мать велела написать, диктуя письмо
сыну, которого тогда занесло далеко, на реку Эльбу. Это | было вскоре после окончания войны.
Правильно ты воспитывала, мама! Иногда, правда очень редко, и хворостиной. Как-то еще мальчишкой Вейкко залез в чужой огород и нарвал репы. Соседка пожаловалась матери. Мать отхлестала Вейкко прутом, а потом плакала вместе с ним, гладила по голове и умоляла: «Расти честным, сынок».
«Бедно мы жили...» Так разве это была твоя вина, мама? Приходилось перебиваться и на хлебе с сосновой корой. Отец погиб на гражданской войне. Остались вдвоем, мать и сын. И в этой маленькой семье мать иногда пекла лепешки двух сортов. Одни — из чистой сосновой коры, В других было немножко ржаной муки, бог знает каким чудом добытой матерью: они были для сына.
Когда строили Мурманскую железную дорогу, мать ушла на заработки, пилила дрова где-то в Княжьей губе. Вейкко она оставила на попечение дяди Ийваны, Ийваны
Кауронена, у которого своих детей было пятеро. Ийвана относился к Вейкко, как к собственному сыну, не обижал ни в чем. И все равно Вейкко скучал по матери. Весной, когда сошел лед с Сийкаярви, он приготовил на берегу стол с угощением для матери. На столе были разные вкусные вещи: белые камешки — сахар, камешки побольше — хлеб, шишки — жаркое. Все было!
Случилось так, что именно в тот день и вернулась мать. В весеннюю распутицу она прошла пешком более двухсот верст. Пришла голодная, утомленная. И принесла для сына гостинец — завернутый в тряпочку, твердый как камень, заплесневелый кусочек белого хлеба. Настоящего белого хлеба! С той поры прошло более сорока лет. И никогда и нигде Вейкко не приходилось есть такого вкусного, как тот маленький, чуть более спичечного коробка, кусочек белого хлеба.
«Нет, мама, мы не бедно жили».
И если чего и не хватало, то, пожалуй, больше всего не хватало матери того, в чем она больше всего нуждалась,—у Вейкко не находилось времени сказать матери, о чем он теперь думал. Ему всегда было некогда. «Как живешь, муамо?»—спрашивал он иногда мимоходом. Или: «Что тебе нужно, муамо?» Мать отвечала — ничего, у нее есть все. Как же он не понимал, чего матери не хватает...
Это мы часто понимаем тогда, когда уже поздно.
В другом конце больницы послышался громкий детский крик. Это кричал Мишутка Воронов, самый молодой житель поселка Хаукилахти, требуя себе то, на что имел право в жизни.
Когда Ортьо узнал, что постройком заказал для Наталии Артемьевны гроб в столярной мастерской, он немедленно пошел и сказал, что гроб он сделает сам. Только он имеет право на это, потому что он знал Наталию Артемьевну, старейшего жителя берегов Сийкаярви, с самого детства.
Похоронить Наталию Артемьевну решили на кладбище Кайтаниеми — это было естественно. Но когда к больнице подъехал грузовик, чтобы отвезти тело покойной в Кайтаниеми, вслед за машиной приехал Пекка Васильев на лошади. В сани, к концам оглоблей которых с дуги спускались черные ленты, был запряжен не Виркку, на котором Пекка обычно ездил, а старый, но все еще сильный мерин, хорошо откормленный и очень спокойный, умевший ходить ровным неторопливым шагом.
— Давай убирайся со своей керосинкой, чтоб и духа бензинного не было! — приказал Пекка шоферу.
— Мне велели отвезти мать Вейкко Яковлевича...
— Мать Вейкко Яковлевича? — Пекка возразил тоном, не терпящим возражений.— А я приехал за Наталией Артемьевной. И ее надо отвезти, как подобает старого человека, так, как отвозили испокон веков у нас,— на лошади. Ты знаешь, что Наталия Артемьевна жила здесь еще тогда, когда не было ни Вейкко, ни машин?
В сани, рядом с гробом, сели кроме Пекки Васильева Вейкко и Ирина. Ирина подозвала Мирью и велела сесть тоже с ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112