А если еще ты уедешь...
Мирья ответила сердито:
— Если я и поеду, то вовсе не потому, что боюсь трудностей. И ничего еще не решено.
Они помирились, но расстались молчаливые и грустные.
Мирья стояла прямо, заложив руки за спину и чуть прислонившись к стене. Ее большие голубые глаза были устремлены на мать и отца. Матикайнен сидел за столом, положив ногу на ногу, уставясь немигающим взглядом вдаль. Алина скорбно склонила седую голову, сутулясь больше, чем обычно. В руке она держала письмо.
Они были втроем, но знали, что исхода их разговора с волнением ждут многие. Но это был такой разговор, где за полчаса не было сказано ни слова. Наконец Матикайнен нарушил молчание:
— Это ты должна сама решать, Мирья.
— Я хочу, чтобы вы сперва сказали, ты и... мама.— Привычное, такое естественное «мама» девушка произнесла теперь неуверенно.
Алина невольно вздрогнула. Отец поглядел на нее и спросил:
— Там кофе еще остался?
К кофе никто еще не притрагивался, хотя его сварили к приезду Мирьи. К еде — тоже. Мирья стала вместе с Али
ной накрывать на стол. Молча поели. Потом Матикайнен сказал:
— Пусть Мирья сама решит. А сегодня давайте не будем об этом... Надо все обдумать. Еще есть время.
Всем стало как-то легче. В этот вечер никто уже не упоминал о письме, будто его и не было. Пришла госпожа Халонен «посмотреть, что здесь нового». Она быстро поняла, что ничего еще не решено, и тоже не стала говорить о письме.
Вечером Мирья снова пошла к Лейле. Подруга встретила ее не так бурно, как обычно. Она была ласковая и грустная.
— Так ты уедешь или нет? — спросила Лейла, когда они уселись у столика.
— Ничего не знаю, Лейла, ничего. Это так сложно. Мне хочется учиться, но... Знаешь, трудно даже говорить. Ведь она там, в Карелии, тоже — мать. И потом я представляю: огромная страна, ты же была там, знаешь. Смотришь кино — необъятные поля, машины, песни... Что-то таинственное, великое! Ты понимаешь меня? Нет, я еще ничего не решила, ужасно оставить здесь все... мать, отца и... А иногда думаешь: ну а дальше? Годы идут.
— Ну уж годы, твои годы...—вставила Лейла.
— Что меня ждет здесь? Буду подшивать бумаги в обществе, разносить билеты. А дальше? Буду приезжать сюда к матери и отцу. А потом? Домик Нийло? Ой, нет, я еще ничего не решила.
Лейла завела проигрыватель. Нежный голос запел:
Ласточка зимой далеко, А видит сны о Финляндии...
— Выключи, пожалуйста!
Лейла послушно выключила проигрыватель.
— Пойдем погуляем,— предложила Мирья.
На улице их поджидал Нийло.
— Не говори ничего. Ничего не решено,— тихо шепнула ему Мирья.
Все трое гуляли молча, потом, грустные, молча разошлись.
Ночью Мирье приснился огромный читальный зал, светлый и бесконечно длинный. Она мучительно искала какую- то книгу и не могла найти.
На следующий день, в воскресенье, к Матикайненам зашел старый Нуутинен, похудевший, высокий, сутуловатый,
в потертом сером костюме и изрядно поношенных ботинках. Повесив шапку, он вытер вспотевшую лысину и собрался было поздороваться, как вдруг сильно закашлялся. Наконец приступ кашля прошел, и старик, поздоровавшись с хозяевами, извинился:
— Это так... Когда с улицы войдешь... в тепло. Вот — пришел... Я просто так. Отправился погулять. Скучно одному сидеть.
— Хорошо, очень хорошо, что заглянул! — Матти был рад гостю.— Что-то тебя, Калле, давно не видно? Я уже хотел справиться, что с тобой. Алина, ты бы нам кофе сварила, до обеда...
Матикайнен озабоченно поглядел на своего старшего товарища. Похудел и осунулся старик. Есть ли у него хоть деньги на лекарства? Очень уж в потертом костюме ходит.
Вот уже лет сорок Калле Нуутинен коммунист. И чтобы оправдать это звание, ему не раз приходилось в жизни выдерживать самые тяжкие испытания. И он их выдерживал, и потому не кичился этим, не кричал о вынесенных тяготах. Никто, даже его товарищи, не знали, когда ему тяжело. Иногда легче совершить подвиг как единичный акт, чем ежедневно, ежечасно выносить трудности, лишения, постоянное напряжение физических и духовных сил.
Матти Матикайнен знал, что у Нуутинена нет ни работы, ни доходов, ни сбережений. Пенсия — только ноги протянуть. Жил он, правда, без семьи. Жена — сухонькая и безмолвная старушка — была ему всегда верной подругой и опорой, хотя не состояла в партии, потом тихо и незаметно умерла. Дочь была замужем за лесорубом. Но семья была большая, а заработок мужа маленький, и она не могла ничем помочь отцу.
У Нуутинена не было особой профессии. По профессии он — революционер. Враги говорят, что профессиональные революционеры — народ таинственный и скрытный. В какой-то мере это верно. Они предпочитают молчать о своих заслугах или трудностях. Никто никогда не слыхал, чтобы Нуутинен похвастался чем-либо или пожаловался. А если он и говорил что-нибудь такое, то обязательно с местоимением «мы», а не «я».
Все еще поглядывая на старика, Матикайнен спросил осторожно:
— Как у тебя... того... Чем ты живешь?
— Что мне. Пенсия...
— На пенсию не проживешь.
— Ничего,— старик махнул рукой.— Я хотел тебе сказать вот что. Не нужно отгораживаться слишком высоким забором от социал-демократов. Там тоже — честные рабочие, только еще не разобрались, что к чему. Говорят, ты слишком крут и горяч на слова. Насколько мне известно, ни в одной стране социализм криком не построили.
Алина подала кофе. Матти достал из уголка шкафа бутылку водки, стоявшую там бог весть с каких пор. Наполняя рюмки, он продолжал свое:
— Видимо, придется мне, Калле, переговорить с секретарем окружного комитета партии, если ты сам не хочешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91