а продернут начальника в какой газете, о тебе даже не упомянут, достанется одному начальнику, а тебя, стражника, еще и под защиту возьмут, пожалеют, что, дескать, в ущерб интересам государства, которое платит тебе жалованье, приходится вертеть на вертеле ягненка да облизываться; а ты подложишь мягкий каравай пшеничного хлеба под ягненка, с которого каплет жир, и заморишь червячка до обеда. Потом поставишь жареного ягненка перед комиссией, жалуясь, что кто-то украл у него хвост. И все даром! Нет, такая служба словно нарочно создана для народа, не страдающего особой амбицией и не любящего трудиться в поте лица своего.
Вот так частенько беседовали и пререкались Вуядин и Радойка, отстаивая свои идеалы, пока в один прекрасный день не проявился нрав и самого кандидата — маленького Вукадина, который весьма огорчил тем самым и Вуядина и Радойку. Впрочем, он вовсе и не был таким маленьким,— ему исполнилось двенадцать лет. Окликали его: «Эй, парень!»; он уже посвистывал, гуляя по вечерам; разговаривая, старался басить, а проходя мимо девушек, покашливал. Иными словами, Вукадин начал превращаться в видного парня. Однажды, проходя мимо стога соломы, Вуядин услышал, как кто-то хрипит и давится. Он кинулся туда и, к немалому удивлению, обнаружил там своего Вукадина и соседского мальчишку Мичана; перед сыном стояла баклага ракии; сидя по-турецки, он курил из длинного отцовского чубука; поперхнувшись табачным дымом, Вукадин закашлялся, а чубук протянул Мичану, словно какому слуге, чтобы тот положил в трубку уголек.
— Ты что тут делаешь, распрекрасный ага? Уже задымил! — строго спросил Вуядин сына.— Это что за пир шество?
Вукадин побледнел, смешался — и ни слова, а Мичан, поняв, чем пахнет, пустился наутек.
Вуядин подошел к растерявшемуся мальчишке, нагнулся, поднял баклагу, взболтнул, приложился, отхлебнул, потом отобрал у Вукадина кисет и трубку, потушил ее, вывинтил чубук и им как следует выбил пыль из гуня и особенно штанов Вукадина.
— Значит, эфенди, ты не нашел ничего покороче, чтобы закурить, и взял именно этот мой чубук?!— сказал Вуядин Вукадину, который почесывал обеими руками все части тела.— Видали, сидит, прошу покорно, точно какой ага, у которого весь Златибор во владении!— и снова принялся его тузить, пока Вукадин не выскользнул каким-то образом из его рук и не убежал.
— Ну, не собачий сын, и откуда только знает, что к чему?— жаловался Вуядин Радойке.— Как он только этот баиновац отыскал? Расселся, словно на ковре, курит и запивает ракией! Ведь мог спалить и стог и дом, все бы мы сгорели, как мыши, если бы случаем не принесло меня туда! Эх, жаль, мало я ему всыпал!
— Как мало, бог с тобой,— заметила Радойка,— стреканул отсюда, как заяц, через двор несся — земли под собою не чуял.
— Но где эта скотина, я научу его брать баиновац, ведь и я не каждый день его курю.
— Ну, ладно, ладно, провинился ребенок, что же теперь, душу из него вынешь,— заступается мать и не говорит, где сын спрятался.
А Вукадин и в самом деле скрылся. Не явился ни к обеду, ни к ужину, не пришел и спать. Разозленный отец и не искал его, а мать — как мать, душа у нее болит, жалко ей сына. Пошла искать и нашла его в густом бурьяне. Позвала домой, но он отказался. Признался, что голоден, а в дом ни за что не захотел идти и даже близко к себе мать не подпустил, так и переговаривались издалека. Немного погодя Радойка вынесла хлеба и сыра, позвала его, чтобы он взял. Но Вукадин матери не поверил и выйти не пожелал, однако взять хлеб согласился.
— Подойди, сынок, подойди, родненький, мама принесла тебе поесть.
— Нет, нет,— закричал Вукадин.— Положи и уходи.
— Ах, я несчастная, одичает у меня ребенок, отобьется от дома!— запричитала мать.
— Положи на пень и уходи; гайдук словам не верит!— бросил Вукадин.
Что было делать? Положила мать хлеб и сыр на пень и удалилась. Когда она отошла довольно далеко, Вукадин, пугливо озираясь по сторонам, со взведенным кремневым пистолетом, выскочил, быстро схватил хлеб и сыр и снова юркнул в бурьян.
Как видите, Вукадин ушел в гайдуки. Причиной тому было воспитание: рос он в краю, где охотно играют на гуслях, охотно слушают гусляров, часто играл на них сам. Вукадин много раз слышал рассказы о том, как несправедливость заставляла уходить в гайдуки многих совсем невинных людей, и теперь, когда каждая частица тела еще ныла от ударов толстого орехового чубука, он чувствовал себя смертельно обиженным и тоже ушел в гайдуки, правда не в лес, а в бурьян за собственным домом.
Когда Вуядин пришел обедать, Радойка рассказала ему все, как было.
— Что ж, сокол сокола рождает! Голос крови,— промолвил Вуядин.
— Так вот, улетел твой сокол.
— Вот он каков оказался, твой торговец?— заметил насмешливо Вуядин.
— Таков уж. Ты его в стражники прочишь, гайдуков ловить, а он хвать пистолет, да и сам в гайдуки подался.
— Клянусь богом, взбучку получил хорошую. Что говорить, туго ему пришлось. До каких же пор он полагает отсиживаться?
— Сказал, в руки живым не дастся!
— Значит, останется, покуда не опадет в лесу лист?
— А кто его знает! Мальчик — твоя забота,— ответила Радойка.
— А выпадет снег, занесет дороги, жди его у сообщников,— с улыбкой произнес Вуядин.
— Ей-богу, ничего не знаю, только вижу, что так не годится. Ступай к нему да погляди, получится ли что с учением до зимы.
Вуядин встал и направился в сторону кустарников и бурьяна. Остановившись у края, окликнул сына:
— Эй, Вукадин!
— Что!— отозвался тот.
— Выходи сюда!
— Не выйду, бог свидетель.
— Выходи, пока я сам не вытащил тебя из бурьяна за ухо, как змею за хвост.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61