Столь смиренный обладатель таких добродетелей не мог долго оставаться без награды, и в конце третьего месяца своей бесплатной службы Вукадин получил звание практиканта с жалованьем шестьдесят талеров в год. Жалованье, по совести говоря, было крохотное, и поэтому господин Светолик,— молодой парижанин с невероятно высоким воротником и расчесанными усами, как у кота, который, в ожидании вакансии по дипломатической части, временно подвизался у них в качестве практиканта,— был в известной мере прав, когда зло поддел Вукадина по поводу его продвижения, заявив, что ради такого мизерного жалованья нет смысла давать повод называть себя презренным именем «кровопийцы народа», а гораздо выгодней наняться в няньки, как-никак они получают шесть талеров в месяц, или семьдесят два талера в год, то есть на двенадцать талеров больше, чем он. Но у Вукадина все-таки имелись причины быть довольным началом своей карьеры, ведь он выигрывал и материально и морально. Особенно морально. Иметь в месяц тридцать дней и ничего больше, и вдруг получить в год шестьдесят талеров,— это, надо полагать, уже прогресс, а быть переписчиком и получить должность практиканта, разве не прогресс?! Читатели, верно, и не знают, в чем здесь разница. Переписчик поступает на службу без всякого шума, принимает его обычно ближайшее начальство, и никто в учреждении, особенно если персонал многочисленный, его не знает, даже в соседней комнате не имеют понятия, что существует такой-то и такой-то переписчик; самое большое, если его имя и фамилию с полным титулом «любителя литературы» напечатают в конце какой-нибудь книги в перечне подписчиков. И таким же образом без особого шума его увольняют.
«Ступай, братец мой, печь кренделя,— скажет ему шеф, старая канцелярская крыса,— нет у тебя способности к этому делу!» И переписчик, взяв шапку в охапку, точно половой, которого выгнали из трактира, уходит. Совсем иное дело практикант: его утверждает сам господин министр специальным указом и только он и никто другой может уволить его со службы.
И таким практикантом стал Вукадин. Лез он из кожи пуще прежнего, мила ему была такая жизнь, приятно, что он чиновник. Он даже начал отрабатывать свою подпись, и она стала самой заковыристой в канцелярии. А трудился он после повышения еще ревностней, перед ним уже громоздились целые горы переписанных дел и через месяц его годовое жалованье возросло до восьмидесяти талеров, а подпись стала еще затейливей и размашистей. Ему уже поручали составление кое-каких несложных бумаг, переписку теперь он считал отдыхом, механическим занятием, при котором не надо напрягать мозг, как при составлении бумаг, доставлявшем ему немало мучений. Еще через месяц его жалованье подскочило до ста талеров, все сильнее возбуждая зависть бывших торговцев — ныне практикантов, живших надеждами на таможню.
— Видал,— злобно шептал барон Сине Ротшильду,— куда этот ускакал: хо, хо!
— Ничего не попишешь,— отвечал Ротшильд барону Сине,— придется, видно, и мне на старости лет просить госпожу Настасию потрудиться и замолвить за меня словечко, иначе дело не пойдет!
— Что поделаешь,— продолжал барон Сине,— дуракам счастье. Кто нынче ценит порядочность и способности?!
И в самом деле, Вукадину везло.
В следующем году прибавки сыпались на него как из рога изобилия; со ста до ста двадцати, потом до ста тридцати и, наконец, до ста пятидесяти! Вукадин стал практикантом с полным окладом! Практиканты были просто ошеломлены. В анналах министерства до сих пор не значилось случая, когда кто-нибудь за полтора года из переписчика превратился бы в полноправного практиканта!
— Это черт знает что такое! Пера своего не обмакну больше в чернильницу!!! — сердито шипел Ротшильд, швырнув свой голубой носовой платок на письменный стол, когда услышал об этом последнем повышении Ву-кадина.— У меня четырнадцать лет, два месяца и девять дней честной и безупречной службы, и в браке состою скоро уже двадцать семь лет, а полноправным практикантом стал всего четыре года назад, а этот появился без году неделя, мы и ахнуть не успели, он уже проскочил.
— Проскочил, верно,— заметил барон Сине,— проскочил, как татарин Инджа через Ражань, а мы стоим на месте и только рты разеваем!
— Поразевали, конечно!— подтвердил Ротшильд.— Но что поделаешь?.. Таковы люди! Когда нужно было повести коло, в Калемегдане, помнишь, в шестьдесят седьмом году, когда турки ушли, тогда мы все были хороши, хорош и Павел, хорош и Алекса (Павел — это Ротшильд, а Алекса — барон Сине), подавай Павла, подавай Алексу, когда надо драть глотку, а вот когда доходит до вознаграждения, то жалованье прибавляют Вукадину! Беда, беда, братец мой.
— Слушай, это еще полбеды,— возразил барон Сине,— хуже будет, если он, чего доброго, укатит отсюда таможенником в Шабац или Смедерево.
— Возможно, все возможно в этой стране,— согласился Ротшильд и, взяв перо, пододвинул ближе какой-то акт и принялся его переписывать.— Знаешь,— продолжал он после небольшой паузы,— что тут будешь делать? Не могу сидеть сложа руки... одно мученье! Слушай, братец, помоги-ка мне сравнить этот акт с переписанным! Да стереть слитные, черт бы их драл, да еры, из-за них меня, должно быть, никогда не повысят.
— И подпишемся, что сличили! — заметил барон Сине, скромно подписываясь в уголке акта. И какая была разница между их подписью и прежней, а тем более теперешней подписью Вукадина. С тех пор как Вукадин стал получать полное жалованье, его подпись выглядела еще более заковыристой, в завитках да заковыках,— произведение искусства, и только.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61