Поняв, что песня относится к нему, Вукадин развеселился, по всему телу разлилось блаженство, и, подобно всем влюбленным, предал все забвению. Он почувствовал, что Дара стала ему милей прежнего и постарался
— До чего хорошо вы поете, как соловей на дубовой ветке. Где же это вы так научились, право?
— Ведь я член певческого общества,— ответила Дара.— Пою сопрано. А вы?
— Был и я там некоторое время, но, когда стали разучивать «Марсельезу», ушел: это могло бы мне, как неуказному, помешать. А пел я басом.
— Да ну, басом! Я ужасно люблю басы! Они мне кажутся настоящими мужчинами.
— Не пора ли, дети! — заговорили мамы.
— Да посидите еще! — останавливала их хозяйка.
— Нет, пора, ей-богу,— сказала Румена.— Вон Трай-кины пекаря уже встали, умываются.
— Идемте, идемте! — снова загалдели матери и принялись собираться и торопить дочерей.
— Но ведь всего второй час! — сказала хозяйка.
— Да врут они, ваши часы.
— Нет, ей-богу. Часы отличные, хоть и ходики. Ни разу в починке не были,— возразила хозяйка.— Чуть станут, я их потрясу, как мужик горшок с капустой, и опять идут.
Но ничто уже не помогало. Пришлось прервать наиприятнейшую беседу и Калиопе с Икицей, и Радойке с Микицей, и Даре с Вукадином.
Начались прощания, извинения (если кто кого, может, обидел).
Только и слышалось: «До свидания, спокойной ночи, и извините», как говорят старики, «на шутку и бог не сердится».
— Доброй ночи,— прошептала Дара Вукадину, который проводил ее до калитки, и пожала ему руку.— Приятных сновидений! Если вам что хорошее приснится, господин Вукадин, не будьте эгоистом и переверните подушку, чтобы и мне то же самое приснилось.
— Обязательно переверну и одеяло и всю кровать,— воскликнул Вукадин.
— Доброй ночи! — повторила Дара, вырвала руку, захлопнула калитку и удалилась, напевая.
Ушли.
Вукадин стоял, не трогаясь с места, пока со двора еще доносилось пение. Последняя строфа песни, которую Дара пела час назад:
Рядом мы пойдем еще немного, Обогнуть нам остается пруд, Утоли мою печаль дорогой, Пока любит моя грудь.
Спустя четверть часа Вукадин встретился с Икицей и Микицей и поделился с ними своей радостью. Он блаженствовал, уши у него горели от любви.
— Ты должен сейчас же ответить ей,— предложил Икица.
— Но как? — спросил Вукадин.
— Мы споем у нее под окнами красивую песню. Она поймет, что это к ней относится. Тихонечко, под музыку.
— А удобно? — спросил Вукадин.— Как бы не обидеть девушку?
— Нет, нет! Знаю я Дару, она добрая! Ты предоставь это мне! Тебя она даже не увидит. За обиду отвечаю я, а если доставим удовольствие, пусть идет тебе на пользу. Ты только меня слушай! Ну?!
— Все это прекрасно,— промолвил Вукадин,— но где мы найдем музыкантов... Я заплачу! — воскликнул он с энтузиазмом и хлопнул по кошельку.
— Стой! — крикнул Микица.— Так дело не пойдет. Когда бы я с Икицей ни бражничал, на другой день обязательно давал объяснения, а однажды меня даже оштрафовали: вычли пятидневное жалованье.
— Подумаешь, невидаль какая, телеграфист не может с практикантами повеселиться.
— Да не потому, а из-за того, что ты, братец, с ума сходишь, когда веселишься! Бьешь фонари, стучишь в окна, меняешь вывески.
— Кто, я? — недоумевал Икица.— Неправда!
— Да, ты! — подтвердил Микица.— Помнишь, как гнались за тобой с лопатами пекаря, а сапожник хотел отрезать тебе шпандырем нос?
— Что-то не помню! — отпирался Икица.
— Ну, конечно, разве тебе впервинку?
— Но ведь и барабанщика нету! — заметил Икица. И в самом деле, Микица был прав. Все именно так и было. Уж очень разные Икица и Микица. Микица — смирный, деловитый — мечтал перевестись в Белград (хотя бы на три дня), чтобы возвратиться в провинцию в цилиндре. Вздумай он надеть цилиндр, все подмастерья в торговых рядах горланили бы ему вслед: «Ату!», а вернись он в цилиндре из Белграда — другое дело. Телеграфист
в цилиндре из Белграда — это звучит! Икица же, хоть и являлся его закадычным другом, был совсем иным. Он мечтал и чаще и охотнее всего говорил о том, что, получив от кого-нибудь в наследство бешеные деньги, откроет отель со множеством номеров, кафе с кассиршами и оркестром, какого нет и в Белграде. Службой Икица не интересовался, больше всего любил повеселиться, а веселясь — как только что сказал Микица,— не знал меры, к тому же им владела еще одна страсть, редкая даже среди молодых людей. Чуть войдет в раж, заиграют ему цыгане, он прыг на барабан. Прорвал он этих барабанов множество, и потому на его жалованье постоянно налагался запрет. Едва лишь какой-нибудь цыган снимет запрет, как подоспевает другой, иногда налагалось сразу по два-три запрета.
— Если Икица пообещает,— сказал Микица,— что не станет учинять скандалов, я согласен. Будем петь, а я аккомпанировать.
Икица дал честное слово, и они двинулись.
Стояло дивное утро. Последняя четверть месяца показалась как раз, когда остановились перед Дариным домом и под аккомпанемент гармоники тихо запели прекрасную песню, которую оклеветанный и пользующийся дурной славой Икица предложил вопреки собственному вкусу:
Сердца сладкое томление, О, всесильная любовь! К милой ты спеши скорее, Этой подлинной богине!
На восходе багровой зари,
Будто ангел спит она,
Ей лицо мое яви
В очаровании ее сна. Ты яви моей желанной, Как о ней страдаю я, Как бедняга бесталанный, И день и ночь мечтаю я.
Сделай так, чтобы голубка
Пожалела бы меня;
Обняла бы с пылкой страстью
В легких грезах ее сна. И когда ее прекрасные глаза
Алая заря притворит, Сделай так, чтобы ту мечту
В правду превратить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61