— Но, господин, прошу тебя, как брата.
— Нет! — крикнул раздраженный природовед и с помощью служителя вытолкал его за дверь.
И бедняга Вукадин, как ему казалось, ни за что ни про что очутился на улице. Но и преподаватель чувствовал себя не лучше. Дрожа от ярости, в отчаянии за будущность сербского народа, он воскликнул еще раз: «Ничего из нас не получится», а затем забегал по канцелярии, вздыхая выкрикивая в горестном патриотическом порыве:
— Ничего, ничего не получится!.. Хотим стать Пьемонтом, а до сих пор не имеем благопристойного названия и для трясогузки!.. Ничего не получится!.. Это не имя, а отвратительное — как сказали бы немцы — «шпицнаме»!..1 Бедная птица!..— промолвил он, глядя на чучело трясогузки.
Он был страшно зол. И когда в тот же день на собрании обсуждался вопрос о Вукадине, он решительно высказался против его приема в гимназию.
— Я думаю,— сказал он,— что принимать не следует. Во-первых, потому что он переросток... во-вторых,— хотя это мое сугубо личное убеждение,— этот юноша настоящий кретин.
— Ну, ну! — возразил филолог.— Пожалуй, это не совсем так!
— Извините, но позвольте мне закончить свою мысль. Мне известно, что вы намеренно пренебрегаете естественными науками; но еще раз повторю: за ними будущее!
Директор зазвонил в колокольчик и попросил природоведа продолжать.
— Прошу вас, вы первый просили слова.
— Представьте себе только,— продолжал природовед.— Я его спрашиваю, как в народе называют трясогузку', этак, более благопристойно, а он не знает! А мне это необходимо. Супруга уездного начальника просила меня прочесть лекцию на вечере, который устраивает Женское общество в пользу основывающейся школы домоводства, и мне хотелось кое-что сказать о трясогузке, но я не могу перед женщинами даже помянуть это название. Правда, я знаю научное название этой птицы, ее зовут: «Otis tetrax, или Matacilla, но для популярной лекции это не годится, а сказать «трясогузка» неловко. Спрашиваю его дальше: как называется альпийское растение, Primula alpina, то самое, что цветет в июне, он и этого не знает! Не знает, как называют растение там, на его родине, подумайте только! Чудеса, да и только! А говорит, будто из крестьян, горец! Вот почему, да еще приняв во внимание его возраст, я предлагаю не принимать.
И несмотря на горячее заступничество преподавателя языка и литературы, взявшего под свою защиту Вукадина, как уроженца края, где говорят на чистейшем языке, о
1 Кличка, прозвище {нем.).
котором еще с такой похвалой отзывался бессмертный Вук,— Вукадину подавляющим большинством голосов было отказано в просьбе, ему возвратили школьное свидетельство и метрику и порекомендовали обратиться с прошением к господину министру.
Вукадину ничего не оставалось, как попросить кого-нибудь написать прошение и потом, переписав его, отослать господину министру. Его направили к некоему адвокату, прозванному Непоседой за то, что у него в четырех кофейнях — «У пушки», «Под Севастополем», «У пахаря» и «До последнего гроша» находились канцелярии, в каждой официантской стояла его чернильница, лежали перья и десть бумаги; когда случалась работа, он устраивался за угловым столиком, кельнер выносил чернильницу, перо, бумагу (песочницей служила стена) и шкалик ракии. Непоседа садился и писал. Собственно, не писал, а сыпал бисером на бумагу. В первой кофейне строчит жалобу одной стороне, во второй — той, которая ведет тяжбу с первой. Если крестьяне что-нибудь заподозрят, он уверяет, будто они обознались, он адвокат и законовед «У пушки», а тот, что из «Последнего гроша», правда, на него немного похож, но совсем другой человек. Но однажды он таки попался, представляя и защищая интересы обеих тяжущихся сторон, за что был избит и теми и другими. Те, кому он писал жалобу в «Севастополе», отлупили его «У пахаря», а те, которым он писал жалобу «У пахаря», намяли ему бока в «Севастополе». С тех пор он стал гораздо осторожней.
К нему-то, значит, и явился Вукадин. Разыскал он его в «Севастополе». Подошел, поздоровался и очень жалостливо поведал о постигшей его беде, добавив, что помочь ему может только он. Все это Вукадин произнес до того жалостливым, бередящим душу голосом, что, как говорится, и камень бы заплакал, и только господина Непоседу, «консультанта по судебным делам», как красовалось на его бланке, восседавшего в черном камвольном, донельзя изношенном костюме с лоснящимися плечами и локтями, это нисколько не тронуло. Адвокат молча, с непроницаемым выражением лица, закончил свой чактрак, отодвинул лист бумаги, на котором остались хлебные крошки и шкурки от только что съеденной салями, довольно потер руки, расчесал усы и, словно до сих пор ничего не слышал, обратился к Вукадину:
— В чем дело, родной?
— Я пришел...— сказал Вукадин,— меня направили,
чтобы вы написали прошение господину министру; сказали, будто ты мастак на такие дела.
— А о чем речь, братец милый?— спросил Непоседа, прищелкнул от удовольствия языком, подобно всем насытившимся людям, и вытащил табакерку.
— Чтобы меня приняли в гимназию, хочу кончить и стать уездным начальником либо вроде того; так вот, сказывают, будто ты мастак на такие дела.
— Мастак, конечно, тебе не солгали,— сказал он, закуривая,— могу написать.
— А сколько возьмешь с несчастного бедняка?
— Бедняка, говоришь? — спросил Непоседа.— Это худо! Эй, малый, принеси-ка мне стаканчик вина, горло промочить. Хороша салями, аллах с ними, с этими шестью парами.
— Сирота я одинокая,— затянул, как под гусли, Вукадин.— Ни кола у меня, ни двора, с корочки на корочку перебивались всем селом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61