— Это же хорошо, братец милый!
— Само собой! Господское обращение.
— Ну и дурень же ты! Почему не остался?
— Я же сказал тебе, что больше не мог. Чего там! Будь у меня теперешний ум. Эх-эх, ищи ветра в поле! Знаешь, как жалею, что не стал адвокатом. Вот кем, братец, надо бы стать! Знаешь, как он дерет и тянет с селянина! Не хуже нашего газды Милисава! Впрочем, от нашего газды крестьянин хоть что-нибудь из лавки вынесет! В адвокаты, Вукадин, в адвокаты иди, если бог поможет, а особливо коли ты обвешивать мастер!
— А можно мне?
— Почему нет? Начальную ты закончил?
— Закончил.
— Метрика есть?
— Вон в сумке.
— А сколько тебе лет?
— Шестнадцать.
— Ого, братец мой!
— Что?
— Многовато, брат! Впрочем, ничего! Можешь, только придется министра просить. Подавать прошение.
— Давай вместе!
— Ну их! — отмахнулся Йовица.— Мне и так хорошо. Но ты иди, вижу, у тебя есть охота.
И в самом деле, понравилась эта идея Вукадину. Прочно засела она у него в мозгу. Несколько дней, сидя с шитьем на пороге, он размышлял о ней. И порой так задумывался, что хозяину приходилось то и дело одергивать его, чтоб он не пропускал глазеющих на витрину покупателей, которых ближайший сосед тут же зазывал и втаскивал к себе в лавку.
— А скажи-ка,— спросил Вукадин Йовицу через несколько дней после полудня, когда в торговых рядах стало безлюдно и хозяева прилегли, как обычно, отдохнуть,— много нужно денег, чтобы учиться в школе?
— Да, порядком. Впрочем, можно и без денег. Сколько народу учится и кончает без единого гроша! Можно пойти к кому-нибудь в услужение, а можно получить государственную стипендию.
— А что это?
— А станут ли платить
— Почему бы и нет, думаешь, раз государство, так ему можно нашармака. Тут дармовщинки нет, плати!
— Да неужели это возможно?! Честное слово? — paдостно закричал Вукадин.— В самом деле платят?
— «Держава — сильная кобыла: все вынесет!» — говаривал мой прежний газда, Ристосий, государственный Я поставщик.
— Слушай, коли так, Йовица, то недолго мне уже Я осталось шить куртки да юбки, вот увидишь! Значит, говоришь, платят?
— Платят, если хорошо учишься. Да и когда не Я учишься — тоже. Если не знаешь урока, кладешь руку на Я пояс, делаешь вид, будто у тебя резь в животе, а учителю говоришь: «Я стипендиат, господин учитель»,— и получаешь приличную отметку. И ладно! Хорошие отметки получаешь потому, что ты стипендиат; а стипендию получаешь потому, что у тебя хорошие отметки.
— Слушай, завтра же иду! — весело воскликнул Byкадин.
— Рано еще. Погоди недельку, другую. Вукадин решил бесповоротно; решил не только уйти из этого города, но и бросить свое ремесло и взяться за учение. А так как он уже давно, слава богу, как говорится, был сам себе господин, то спрашивать позволения было не у кого и решение свое не приходилось посылать на одобрение высших инстанций.
Родственники о нем почти не заботились, потому о них и не было речи в предыдущих пространных главах, на которые уже многие прекрасные читатели раздраженно жалуются, что они растянуты и полны мелочей. Беспокоилась о нем только мать, только она расспрашивала о нем и вспоминала. И бедняжка время от времени, даже выйдя вторично замуж, неизменно что-нибудь присылала с оказией: то пару чулок и паголенки, то кадушечку каймака и окорочок, а раза три по восемь грошей. От остальных же
родственников ничего хорошего он не видел, ни от братьев, ни от дядьев; да и встречались они редко. Один только раз, когда Вукадин был учеником, его посетил дядя. Случилось это спустя полгода, как он отбился от своих. Дядя нашел его заросшим до ужаса, с диким колтуном на голове.
Последний раз стригла его мать в; теле. Дядя повел в парикмахерскую.
— Бог на помощь, мастер, нельзя ли из обезьяны сделать человека? — спросил дядя, входя в цирюльню.
— Можно, газда, прошу, садитесь! — сказал парикмахер, берясь за бритву и салфетку, чтобы обвязать ему шею.
— Да не меня, а эту вот обезьяну, что за мной идет, племянника моего горемычного! Постриги его, если можно.
— Можно, можно! Так все сделаю, что он отсюда выйдет ни дать ни взять офицерский сынок.
— Ну, ну, в добрый час! Знаешь, сирота он, сидит у меня на шее. Остриг бы ты его, не бесплатно, конечно! А почем берешь?
Парикмахер назвал цену. Торговались долго,—дядя уверял, что это «много за ребенка», а парикмахер в свою очередь, что у ребенка большая голова и работы больше, чем над пинчером господина аптекаря Цибулки, за которого он брал десять грошей; наконец сошлись на гроше. Парикмахер согласился стричь только «ради богоугодного дела» и дядя Вукадина — платить тоже только «ради богоугодного дела».
— Эй, ну-ка,— сказал брадобрей ученику,— покажи, что ты умеешь. Это он первый раз клиента стрижет! — заметил с удовольствием мастер и подал знак ученику; тот посадил Вукадина на стул и спросил:
— Прошу, как изволите?
— По-господски! — сказал Вукадин, сжимая в руке феску.
— Наголо,— сказал дядя,— пусть хоть на год хватит.
— Значит, оболванить! — сказал парикмахер.
Пока ученик стриг Вукадина, дядя разговорился с мастером. Рассказал о своем мягком и чувствительном сердце, о том, сколько ему стоит братов сын, которого сейчас стригут, потом заплатил грош, спросил, все ли в порядке, и, заметив, что он не охотник до дармовщины, потому что за всякую работу нужно честно и полностью расплачиваться, ушел.
Это единственное благодеяние своей многочисленной родни крепко запомнилось Вукадину, тем более что оно нышло ему боком, ибо, когда он появился на улице эдак «лесенкой» подстриженный, ему не давали прохода в течение нескольких дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61