— Давай, пожалуй!
— Ну, родимый, входи. Вон в те двери. Знаешь, брить мы, собственно, не имеем права, нету цехового диплома и цирюльник Мица может на нас пожаловаться, что бреем дешевле, подрываем ему дело.
Крестьянина вводят в маленький узенький дворик, который обычно находится позади магазина и служит только для того, чтобы сваливать ящики из-под товара, ржавые железные печи, трубы да мусор. Выносят стул, усаживают на него крестьянина, суют в руки тазик с мыльной пеной и тут же на морозе как следует намыливают.
— Погоди маленько, родимый,— скажет сиделец,— я мигом, только раза три проведу бритвой по ремню и таким красавцем тебя сделаю, хоть женись. Посиди покуда с тазиком.
Скажет и юркнет в одну из многочисленных дверок. А крестьянин сидит на морозе намыленный, держит таз и чувствует, что щеки начинают замерзать и пощипывает их уже не на шутку; ждет, но «мастера» нет да нет. Смотрит крестьянин на многочисленные двери и не может вспомнить, в какие именно вышел «мастер»; а пена замерзла, лицо щиплет, болит. И вот в дворике раздаются вопли:
— Эй, слушай, мастер! Мастер! Э-гей!
Хозяевам, чьи лавки выходят в этот дворик, уже все понятно, они помалкивают да посмеиваются.
— Эй, что же с бритьем? — опять ревет крестьянин.— Не могу я больше ждать!
В лавках трясутся от смеха.
— Слушай, мастер! (Бранное слово.) Ты что, забыл про меня?!
В лавках покатываются от смеха.
— Послушай, у меня уже руки отваливаются от твоего таза! Отворите-ка! — Он поднимается, хочет выйти, но не
знает, в какую сунуться дверь, и переходит от двери к двери, стучится, пока наконец его не впустят в какую-нибудь другую лавку.
— Что тебе нужно, брат? — спросит хозяин.— Ты как сюда попал?!
— Да ты что, глумишься надо мной?! Что за свинство такое? — орет, точно взбесившись, намыленный.
— Кто глумится?
— Да ты! Кто же еще! — рычит крестьянин, готовый пустить в ход кулаки.
— Почему я? Господь с тобой! — говорит хозяин.— Я тебя вижу первый раз в жизни. И берегись, голубчик, не пробуй меня оскорблять!
Крестьянин вглядывается в хозяина и видит, что и вправду это вовсе не тот человек. Тот был помоложе, и потом это ювелирный магазин, а там была мелочная лавка, он это отлично помнит.
— Что ж, прости пожалуйста,— бормочет намыленный,— обознался.
— Гляди, в другой раз будь осторожнее! — сердито предупреждает ювелир.
— Кто же меня теперь побреет?
— Парикмахер, кто же еще?
— А где он? Скажи, ради самого бога! Сделай милость!
— Да там, через дорогу, на той стороне. Видишь, вон там,— во-оон, где полотенце висит, а на окне полно пиявок.
— Больно далеко!
— Нет, это ты, родимый, далеко забрел, а цирюльня стоит на своем месте.
— Как же я пойду такой страшный по улице?! Перед людьми совестно,— тянет крестьянин и снова принимается ругать того, кто его намылил.
— А ты ближе поищи.
— Да ведь где-то здесь и должен быть тот, кто меня вот так осрамил.
— Что ж, слава богу, глаза у тебя есть, ищи. А я к этому делу непричастен,— понятно?
— Непричастен, братец милый, не дай бог взять грех на душу!
И давай обходить лавку за лавкой, однако ему всюду говорят, что тут не бреют, а «мастера» он не может узнать.
Что делать бедняку на морозе, вот он и пустится, точно затравленный волк, вдоль квартала, туда, где развевается полотенце, а в окне красуются стеклянные банки с пиявками. А в парикмахерской едва сторгуется, чтобы его побрили за два динара. Заплатит бедняга и еще благодарит мастера, что выручил его из беды.
— Не будь тебя,— скажет,— пришлось бы этаким страшилищем в село переть!
— Слушай, родимый,— спросит вдруг, ввалясь в лавку, крестьянин подобного сорта,— найдутся ли у тебя немецкие платки и шали с каймой?
— Головные платки есть всяких видов, и розовые и цветистые, пожалуйте в лавку! — говорит торговец.
— Да не про то я, милый; спрашиваю, дай мне то, что я тебе сказал: шали с каймой и немецкие платки.
— Пожалуйте в лавку, а там уж мы легко договоримся; цветистые гораздо лучше, а розовые у нас имеются такие, каких у самого Ристы Чосо в Белграде не найдешь,— уговаривает его приказчик и тащит в лавку.
— Да не нужны они мне,— говорит крестьянин, упираясь.
— А зачем тебе немецкие понадобились?
— Да не мне, милый,— говорит крестьянин,— а хозяйке. Знаешь, кумимся мы, для кумы наказала в городе купить: шаль, этот самый немецкий платок да еще какие-то круглицы; мол, что-то вроде булавок, но опять же не булавки, а круглицы, мол.
— Э, нету у меня ничего этого, а ежели у меня нет, вряд ли где в другом месте найдется. Такие товары только и Белграде у грека Ламбре и больше нигде... Немецкие платки еще, пожалуй, найдешь, а шалей и круглиц вряд ли.
— Неужто так нигде и нет?
— Разве что не лень тащиться в магазин к Бегуну, у него, может, и найдутся.
— Найдутся, говоришь?
— И верно, брат, совсем из ума вон. У него такие вещи всегда есть в продаже, все на свете найдешь. Все, братец, как в аптеке.
— А где же этот, как ты сказал?
— Бегун, брат, запомни.
— Бегун,— повторяет крестьянин.— Бегун, запомню, конечно, не так уж трудно! Значит, говоришь, Бегуном его звать, а?
— Да, брат, Бегуном прозвали. По-иному никто его и не величает, да и сам он на это имя отзывается.
— И где же его лавка?
— Да здесь, брат. Только придется тебе бежать порядком, далеконько он, совсем в другом конце, третий дом от фонаря.
— Что поделаешь, далеко — недалеко, как есть. Ну, братское тебе спасибо. От фонаря, говоришь? Знаешь, без этих мелочей не смею хозяйке на глаза показаться, она у меня такая лихая, что беда да и только, не дай боже никому. С пустыми руками к ней на глаза — ни-ни-ни!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61