— Почему,— спросила Дара,— ведь сейчас дядя Настас опять может похлопотать, да и кумовья...
— Где там! Не здороваются со мной ни кум Риста, ни кум Прока, точно мы в Индии, в богом проклятой земле, где кум кума по судам таскает.
— А почему, милый?
— Эх, почему, почему! Никогда ничего глупей в жизни не сделал! Клянусь богом, остался я на бобах!
— Ахти, несчастный, что же ты натворил?!
— Эх, что натворил, что натворил?! А откуда я мог знать, что из-за горы прет?!
— Хорошо, а что же ты думаешь сейчас делать?
— Молчать да терпеть, ежели только они меня будут терпеть! — ответил Вукадин.
Все это оставалось для Дары ребусом и загадкой, пока она не повстречалась с дядей Настасом и не спросила его, что все это значит и что натворил Вукадин.
— Что натворил? — сердито прорычал Настас.— Спрашиваешь, что он натворил? Такое натворил, что впору с ним и не кланяться! Знаешь старую поговорку: «Осел, когда ему наконец улыбается счастье, идет вдруг плясать на лед и ломает ногу!» Вот так и с твоим Вукадином! Доигрался! Вот тебе и все.
И он рассказал, что и как было.
— А кроме того, есть еще и другие дела,— продолжал Настас,— тоже ни в какие ворота не лезут. Будь он столь же сообразителен и прилежен в работе, как сообразителен и прилежен в накоплении своей мошны, наше вмешательство бы не потребовалось. Но он больше заботится о своей выгоде, чем о чести. Жалуются на него, голубушка, все жалуются. «Отравой», «Хапугой» прозвали; хапает все, что под руку попадет, неудобно даже заступаться за него.
— Ах, дядюшка, умоляю, не оставляйте нас!
— Нет, не могу, пусть делает, что хочет. Заступаться за него, краснеть от стыда не хочу! У меня за спиной сорок лет безупречной и непрерывной службы и, как говорится, в кармане вошь на аркане да блоха на цепи, а как я работал, как копил (спроси свою мать), а он сейчас уже богаче меня, а что будет потом!
Добрый, старый господин Настас не преувеличивал: денежные дела Вукадина шли как нельзя лучше. Денежки у него водились и в сберегательной кассе, и у людей, розданные под проценты, и в мошне. Он уже мог выплачивать собственными деньгами некоторые дотации государственного казначейства, конечно, с известной скидкой. Он поставлял канцелярские товары дешевле других, давал деньги под проценты, а в виде обеспечения накладывал арест на жалованье или брал залог, и у него «в кармане» были все мелкие чиновники. Он сговорился и действовал заодно со служителем Йовой: что удавалось урвать Иове, они делили, а что хапал Вукадин, оставалось только ему, так по крайней мере частенько говорил Иова, жалуясь по секрету своим: «Настоящий разбойник, как бог свят!! Не приведи господь попасть к нему в лапы! И я, как говорится, собаку съел, а он и того больше!»
Все это была чистейшая правда. У Вукадина были и власть и деньги, но в его годы оставаться неуказным казалось ему невыносимым.
Два года подряд, чуть ли не каждый день, разгорались между ним и Дарой ссоры, два года она отчитывала и корила его за совершенную глупость, пеняла ему, что ее уже называют практикантшей, что ей стыдно ходить на свадьбы, славы и прочие увеселения, так как она всюду по рангу последняя. Это и заставило Вукадина в июле 188* года обратиться с прошением об отпуске на десять дней. Получив отпуск, Вукадин уехал в Белград, чтобы самому о себе похлопотать, и не удивительно, ведь давно уже сказано: на чужой лошадке не наездишься!
Приехав в Белград на несколько дней, Вукадин не захотел останавливаться в корчме, где человек подвержен всевозможным искушениям, полагая, что там не место отцу семейства, да и его Дара, как он рассуждал, не заслужила такого отношения, и решил найти кого-нибудь из старых знакомых и поселиться у них.
Давно уже сказано, что человеку лучше не возвращаться туда, откуда он когда-то уехал, ибо он никогда уже не найдет того, что оставил. Почти то же самое случилось и с Вукадином. Когда он спустился в Скадарлию и увидел на улицах чужие, незнакомые лица, его охватило уныние. В доме Мицы Султанши Вукадина встретила веснушчатая немка, с которой ему так и не удалось объясниться, и, только еще раз оглянувшись, он понял, что напрасно входил: на воротах висела жестяная вывеска, и на ней ясно и четко по-сербски было написано: «В этом доме отлично выводят пятна с одежды». Вукадин разыскал только Каю — Старую Симпатию, и то с большим трудом, расспросив о ней на старой квартире. От нее он и услышал подробный отчет обо всем. Савка Бандиска умерла, Пияда Пенсионерка открыла лавочку с каким-то цин-царином, Мица Султанша уехала в провинцию с дочкой — курсисткой, которая, получив назначение на почту, вышла замуж за телеграфиста.
— Вот так-то, господин Вукадин, многое с тех пор переменилось,— сказала Кая — Старая Симпатия.— Ведь и я была замужем, не слышали?
— Нет! — сказал Вукадин.
— Как же, второй раз.
— А где твой муж?
— Хе,— Кая пожала плечами,— а черт его знает, щщщ Не прожили мы и четырех месяцев, как в один прекрасный день он сбежал, захватив с собой все мои сбережения, кольца и стекляшки — совсем по виду бриллиантовые. Оставил меня голую, как перст. Убежал с этой чумой
от первого мужа, с моей падчерицей. Сейчас якобы живет где-то в Валахии, кажется в Турени.
— А чего не подадите на него в суд?
— Пыталась. Переменил, мерзавец, фамилию, сам дьявол его теперь не сыщет... А как вы? Женились? Продвинулись по службе?
— Женился, а по службе не продвинулся.
— Да ну, чего же вы ждете?! Стольких уже повысили!
— Ах, в том-то и дело. Они умеют согнуться и поклониться где надо, я же, как видишь, словно аршин проглотил, а что касается знаний да порядочности, кто об этом, голубушка, нынче спрашивает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61