всем хутором уговаривали.
Мать позвала сына к Ходанам.
— Попрощайся с Фенюшкой. Ты ей такие сладкие письма писал. Авдеич все вслух читал, и прежние, и каждое новое. А она сидит и улыбается.
Иван смутился: его письма были предназначены для любимой, а их, как роман, читали вслух чуть ли не на весь хутор.
Направились они было с матерью к Ходанам, вышли во двор, а на лавочке сидит Санька и плачет. Вцепился ручонками в доску, слез не вытирает, и они бегут по щекам.
— А я-то думал, что ты из героев,— с сочувствием проговорил Иван.— С превосходящими силами противника сражался и побеждал.
Иван хотел приласкать мальчонку, положил руку ему на плечо, чтобы привлечь к себе, но Санька, рванувшись прочь, больно ударился головой о стенку.
— Не тронь! — выкрикнул он. Раздутыми угольями заблестели острые черные глаза. И сразу же стало видно; что он Ходан: этот разрез глаз, этот разящий взгляд.— Иди к своей чокнутой.
Когда они отошли, мать взмолилась:
— Ванюша, не держи на Саню зла. Кто приголубит его, кроме нас с Авдеичем? А мальчонка тоскует по ласке. Видел бы ты, как он расчесывал и заплетал Фенюшке косы, как целовал ее, пока никого рядом не было, и все просил: «Не зови ты меня Адольфиком». Она пообещает, а потом опять за свое. Уж и мы с Авдеичем ей о том же. Но остался ее разум в прошлом, а Саня ее такой стеснялся. На хуторе всякие люди есть... Вот ему изо дня в день и долдонят о матери: «пришибленная», «сумасшедшая», «из-за угла мешком огретая»... От злых языков доброе сердце не убережешь.
— Я все понимаю,— заверил Иван.— Жаль мне Саньку. 'И в самом деле неглупый мальчишка.
Феню похоронили. Па хуторском кладбище прибавился еще один холмик земли. Отличался он от других разве что крестом, венчавшим его. Филипп Авдеевич вырезал на нем лик великомученицы.
Судачили богомолки:
— Крест-то всему миру на удивление. Не грешно ли над другими-то возвышаться?
Когда после подзатянувшихся поминок все разошлись, в хате у Орачей появился мальчонка. Он был здесь полно-
властным хозяином. Прошел в кухню, достал чугунок с поминальным борщом и, не наливая в тарелку, начал хлебать его большой разливной ложкой-поварешкой.
— За что ты, бабка Матвеевна, их кормила и самогонкой поила? — спросил он строго.
— Так положено по обычаю,— начала растолковывать Иванова мать.— Люди разделили с нами нашу беду. Посочувствовали.
Но у восьмилетнего мальчонки была своя точка зрения на тризну.
— А знаешь, что они опосля поминок говорили про мамку и про твоего солдата? — Он не стал уточнять, что именно. Ему было стыдно до сих пор от тех слов, которые подслушал.— Я старой Зайчихе хату подожгу! — вдруг выкрикнул он в гневе.
Иванова мать ахнула:
— Час от часу не легче. Ну, наболтали чего глупого пьяные бабы! Разве ж за такое можно: «хату подожгу)? Да у старой Зайчихи двое сыновей и муж погибли на фронте.
— А чего она на мамку? И на него! — кивнул он на Ивана.— Бог,— говорит, — и отобрал у нее за это разум.
— Господи,— допыталась утихомирить обиженного Иванова мать.— Будь умнее, прости ей, балаболке.
Удивительно уживались в сердце мальчонки противоречивые чувства к матери: великой, преданной любви и... ненависти. Когда Санька наелся борща со сладкими пирожками, Иван пригласил его в комнату и сказал:
— Давай с тобой дружить. Мужик ты правильный. Хочешь, расскажу, за что я получил ордена?
— Значит, ты герой?
— Герой не герой, фронтовик.— Иван отстегнул от гимнастерки ордена и медали, передал их в трепетные руки мальчонки.
У того загорелись глаза. Он осторожно гладил пальцем блестящую эмалевую поверхность ордена Красной Звезды.
— За что ты этот получил?
— За бои под Берлином. Про Берлин слыхал?
— А как же! — с достоинством ответил мальчонка.— У нас Москва, а у фашистов был Берлин. Там жил и подох Гитлер.
Мальчонке шел девятый год. А по рассуждениям он выглядел старше. Он прошел такую жизненную школу! И все по задворкам, надышался до одури запахами тоски, вражды и тлена. И только книжки спасали его впечатлительную душу, книжки, которые он читал без разбора, открывали перед ним сказочный мир, где люди любят друг друга, где нет места насилию, страданиям и войне, где родные матери по сходят с ума и не называют сыновей собачьими кличками.
Поздним вечером очарованный дружбой с настоящим фронтовиком Санька собрался домой, к деду Авдеичу.
— Он там сейчас один, а хата охолонула,— пояснил он, почему но может остаться у гостеприимной Матвеевны.— Когда холодно, мы лягаем вместе.
Он ушел, а Иван решительно сказал матери:
— Надо увозить мальчонку из хутора. Здесь слишком свежо в памяти людей, кем был его отец, как он расстрелял людей во дворе школы. Да и Феню хутор не принял: для всех она остается женой ублюдка, сумасшедшей. Ради Фениной памяти я побеспокоюсь о се сыне, сделаю из пего человека.
Под утро Карпов хутор проснулся от истошного крика:
— Горим! Рятуйтс, люди добрые! Горим!
Во дворе у Марфы Заяц пылал стожок соломы, нелегким трудом заработала вдова в колхозе корм на зиму для своей буренки.Вместо того, чтобы что-то предпринять и не позволить огню перекинуться на сарай, на хату, старуха бегала по хутору, неистово стучала в оконные рамы, в двери и кричала одно и то же:
— Горим! Рятуйте, люди добрые!
Пожар на хуторе — всеобщая беда, долго ли огню перекинуться на соседние сараи, хаты, стожки! Иван одним из первых поспешил на помощь. «Сапька! Подлец!» —не выходило у него из головы, как тот грозил болтливой старухе.
Пламя неистовствовало. Оно ярилось багровыми, густо замешанными клубами дыма, окрашивай в кровавые оттенки вытоптанный на подворье снег.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122