Ребята на переменке никак не называют. А сынок учительки, если рядом кто-то из взрослых, драа-нит фашистом. Ну так я ему за это! — Санька погрозил кому-то кулачком и торжествующе рассмеялся.— Сынок учительки — дундук дундуком. И толстый, как бочка с ножками. Он самого легкого примера решить не может. Мать ему дома все покажет, расскажет, а в классе вызывает: «Лапушка, давай решим какую-нибудь задачку... Вот эту, например». А у него на листочке решение и ответ. Я у пего однажды спер бумажку и другую подсунул, с решением совсем другой задачи. На доске одна задача, а он решает другую.
— А ты в каком классе? — подивился Иван.
— Я-то во втором. А Лапушка — в четвертом. У нас одна учителька на все классы. Расчертит доску и пишет: на одной половине задание для второго класса, а на другой для четвертого. Она еще точку не поставила, а я уже кричу: «У меня — ответ».
— Задача за четвертый класс?
— Ну да, за четвертый,— подтвердил Санька.— Я но всем предметам успеваю: и за второй, и за третий, и за четвертый.
— Ну и молодец!
— Это я назло учительке, за то, что она меня называет Адольфом. И сынок се... Стоит в дверях, дежурит. И не пускает: покажи да покажи вторую обувку! Ну, галоши или что другое...— Он вдруг залился краской.
И понял Иван, что нет у Саньки сменной обуви.
— Ну и что же? — с настороженностью спросил он.
— Говорю Лапушке: «Пусти, а то хуже будет!» Так он обозвал меня фашистом. Ах, говорю, я фашист,— так получай! Разбежался и так дал ему головой в пузо, что он сел. Сидит и разевает рот, как жаба. Учителька хотела меня за уши оттаскать, да я убежал.
Санька рассмеялся. Он был доволен, что сумел постоять за себя, одолев врага, который был старше и сильнее его. Ивану стало жалко мальчонку. Сколько злости!.. Зачем доводить ребенка до такого состояния. Пока он беспомощен против обидчиков из взрослых. Ну, боднет сверстника-переростка. Но подрастет, окрепнет, и окажется у него в руках нож. И придет он в дом к своим обидчикам: лишенной педагогического такта учительнице, по всему видать, женщине ограниченной, к ее откормленному, словно на убой («бочка с ножками»), сыну Лапушке. И воздаст сторицей за пережитое унижение. А люди скажут: «В отца пошел... Яблоко от яблони, известное дело...»
— Ты голодный? — спросил Санька солидно.— Бабка Матвеевна такого вкусного борща наварила на похороны. Мамка подохла,— пояснил он.— И самогонка есть. Хочешь, с мороза? — Он полез было в стол, где в нижнем отделении стояли две ведерные бутыли с мутноватым пойлом; «бурачинка», из сахарной свеклы.
Все в Иване взбунтовалось, в один миг исчезла его симпатия к мальчонке.
— Что же ты так... о матери?
— А она была чокнутая,— сердито пробурчал Сань-ка.— Звала меня Адольфиком. Адольфнк да Адольфик. И при всех! А Матвеевна — Санькой.
Муторно было на душе Ивана.
— Знаешь, почему она стала такой? Один фашист... отобрал у нее тебя. Тебе тогда пошел четвертый месяц. Усадил он ее силой в тачанку и увез. Она боялась, что ты умрешь без нее с голоду, и от великой любви к тебе потеряла рассудок.
Иван говорил с мальчишкой как с равным, он не хотел, не имел права обижать его недоверием.
— Меня выкормила козьим молоком бабка Матве-евна! — Мальчишка был упрям. Он выстрадал свое мнение и не собирался отказываться от него ради чьего-то, может быть, и правильного, но все равно чужого.
Иван не мог примириться с таким отношением мальчугана к жизни. Не успели они встретиться, толком познакомиться, как нечто незримое, но реальное встало между ними, начало их разделять. Внутреннее недоверие к правоте другого?
Надо было бы сказать что-нибудь примиряющее, но распахнулась дверь и на пороге появилась мать.
— Ванюша...— И заплакала.
Он подхватил ее. Легонькая, маленькая. А в его представлении она была сильной., мужественной. Это ей безропотно подчинялись семидесятипятикилограммовые мешки с картошкой, это она ловко орудовала и лопатой, и вилами, а при необходимости и топором.
— Фенюшку-то нашу прибрал господь. Может, и к лучшему. Грех говорить, по что такому человеку от жизни? Последнее время она уж такая слабая на голову стала, и все с ним воевала,— кивнула она па мальчонку, который бдительно следил за разговором взрослых.
Насупился. Бука букой. Ивану почему-то стало стыдно перед посуровевшим Санькой за проявленную к матери теплоту.
— Погулял бы ты, Саня,— обратился к нему Иван.— Нам с Матвеевной поговорить надо: почти восемь лет не виделись. И о тебе тоже...
Мальчонка вышел, с обидой хлопнув дверью.
— Но знаем с Авдеичем, как горю помочь,— вздохнула мать.— Совсем от рук отбился. Учительница от пего плачет, ее сына чуть не искалечил: головой под дых саданул. Учительница нам с Авдеичем ультиматум: «Пусть в школу не приходит, сдам его в колонию. Отец у него — фашист, сколько людей загубил, и этот таким же растет, хлюст». А мальчишка башковитый. С пяти лет читает. И никто его, кажись, не учил, все самотужки. То у меня букву спросит, то у Авдеича.
— Затуркали мальчишку, вот и обозлился. Я поговорю и с учительницей, и об учительнице где надо. Ей телят, пасти и то нельзя доверять, не только что детей: знает же, что для мальчишки настоящее имя кровная обида, ну и называла бы по фамилии или Саней, нет же, на каждом уроке — Адольф.
— Так где взять другую,— вздохнула мать.— И этой были рады. Открыли на хуторе школу на четыре класса, а во всех-то четырех — сорока человек не набралось. Кто на такую работу пойдет? Сразу вести четыре класса, а зарплата одпа. Ну вот и согласились. Она пришлая. Еще в годы войны прибилась к хутору. Грамотная. На моло-чарне работала. А потом пошла на школу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122