Когда американец приобретает акцию, он, сам того не замечая, одновременно теряет способность объективно и трезво оценивать некоторые явления жизни.В Чикаго я познакомился с одним весьма трезво рассуждающим американцем. Он гневно осуждал милитаристскую политику правительства, но в тот день, когда он узнал, что правительство Перу национализировало в своей стране все предприятия компании «Стандард ойл», его словно подменили.
— Какое право имеет правительство Перу отнимать имущество, принадлежащее мне? — возмущался он.
— Но ведь это вовсе не ваше имущество,— напомнил я.
— Но у меня есть акции «Стандард ойл»,—выходил из себя мой знакомый.— Значит, правительство Перу обворовало меня!
Мирный по натуре, вежливый благодаря воспитанию, демократичный соответственно моде, американец вдруг теряет все свои качества и делается крикливым, сварливым, злобным, чуть он услышит, что кто-то посмел покуситься на его акции.
Как только заходит разговор об уменьшении гонки вооружений, американцы — владельцы акций военных компаний оказываются перед дилеммой: требовать ли мира, чтобы не погиб сын соседа, призванный в армию, и соответственно требовать прекращения гонки вооружений или поддерживать милитаристскую политику, чтобы не похудели хранящиеся в его кармане акции военной промышленности. Увы, не всегда в сознании американцев побеждает доброе начало.
Выходя из здания биржи, я вспомнил слова, опубликованные в одной американской газете: «Люди, которые грабят банки, называются бандитами, а как назвать тех, кто, сидя в байке, грабит людей?»
Однажды, когда мы плыли через Атлантический океан, нам довелось сидеть в ресторане за одним столом с семьей американского банкира. Сначала беседа не вязалась. Но дня через два банкир заказал бутылку шампанского и выразил желание «откровенно побеседовать».
— Моя жена,— начал он этот разговор,— узнав, что мы будем сидеть за одним столом с советскими людьми, очень испугалась и даже хотела просить, чтобы нас пересадили. Только веселый смех вашей дочери успокоил ее.
— Газеты утверждают,— пыталась оправдаться его жена,— что коммунисты хотят нас уничтожить.
Бедные люди! Сосредоточив в своих руках газеты, радио и телевидение, прислужники капитала клевещут на Советский Союз и обливают грязью идеи социализма, а потом сами становятся жертвами ими же сочиненной лжи и уже не знают покоя...
В Вашингтоне, в Клубе национальной печати, в стену вмурованы матрицы американских газет начала XX века с сообщениями о важнейших событиях того времени. В одной из заметок обсуждается, почему командующий вооруженными силами Конфедерации генерал Ли сдался генералу Гранту. «Если бы для основных 90-миллиметровых пушек форта генерала Ли не прислали 120-миллиметровые снаряды, он бы еще мог сопротивляться»,— писал историк. Боссы долларовой печати не повторяют ошибки генерала Ли. Свои пушки лжи они заряжают снарядами соответствующего калибра. Но, увы, снаряды эти часто отскакивают от цели и поражают тех, кто послал их.
ЯМЫ
У греха много орудий, но ложь — это рукоятка, которая подходит к любому из них.
Оливер Холмз, американский писатель
Кость, брошенная собаке, не есть милосердие; милосердие — это кость, поделенная с собакой, когда ты голоден не меньше ее, Джек Лондон
После живительного «индейского лета» в двери Нью-Йорка неожиданно постучалась суровая зима, ветер с Атлантики принялся безжалостно прочесывать город с востока на запад. Из подземных туннелей сквозь выходящие па улицы решетки вырывались клубы теплого воздуха и, тут же обращаясь в пар, обволакивали бесконечные вереницы машин. Казалось, что улица горит. Промозглая сырость пробиралась сквозь легкие, не приспособленные к зиме пальто американцев, заставляя их ускорить шаг.
На 34-й стрит возле дверей одного из самых больших в мире магазинов — «Мейзи» стоит дед-мороз. Он одет в просторный красный халат, подпоясанный зеленым кушаком, а его нейлоновая борода не боится ни мокрого снега, ни злого ветра. Он стоит возле ящика для пожертвований и безостановочно звонит в медный колокольчик. Песня колокольчика сливается с шумом уличного движения и растворяется в нем, как растворяется человек в многоликой толпе. На улице холодно и неуютно.
Было утро, и широкий тротуар перед «Мейзи» едва вмещал спешащую толпу. Я видел, как мать, державшая за руку ребенка, сунула ему в кулачок монету, а малыш, в волнении перепутав все на свете, подбежал к ящику для пожертвований и опустил туда вместо денег рукавичку. Дед-мороз погладил ребенка по голове и пробормотал стандартное «Счастливого рождества».
Из года в год видя деда-мороза, стоявшего все в том же одеянии на том же самом месте, прохожие привыкли к нему и почти не замечали. Сборщику пожертвований тоже надоела пестрая и в то же время одноликая толпа и, полиняв глаза, он глядел вверх на небоскребы. Вдруг он так энергично потряс свой колокольчик, что проходившая мимо женщина вздрогнула. Он смотрел на две черные точки — людей, которые, забравшись в люльку, на огромной высоте чистили окна небоскребов. По небу проплывало облачко, и деду-морозу вдруг показалось, что грандиозный дом начал клониться, падать и сейчас придавит не только тех людей в люльке, по и его самого...
Глядя на этого старика с нейлоновой бородой, словно сошедшего с рождественской открытки, вслушиваясь в звон колокольчика, я вспомнил стихотворение поэта Р. Смита, который утверждал, что колокольчик поет свою песню для небоскребов, для железных мостов и для мачт отплывающих кораблей, а не для людей. Да потому, что человек — «ненужный придаток каменной симфонии Нью-Йорка».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100