Больше я в эти игры не играю. Как-то вдруг
Вербицкий понял наконец, что они - удел богом тюкнутых,
неуверенных, ищущих себе костыли. Пропадите вы пропадом, вруны,
не способные есть, пить, спать без миражей, под каждый чих
подводящие моральный фундамент, прячущие голову под крыло. Мне
пора работать. Кончай перекур, начинай приседание. Повесть,
которую он придумал тогда на мосту, казалась ему теперь
сентиментальной, инфантильной, надуманной. Но, слава богу, голова
еще пашет. Мне есть, что сказать, думал Вербицкий, отключая
телефон и заправляя в машинку лист белой, белой бумаги.
Заглавными литерами, по знаку через три пробела, он настучал
заглавие: "До новых встреч". А ниже, откровенно уже хохоча от
прилива сил и чувства полной свободы, прострочил страницу
эпиграфом: "Он неопытен, да строг. Еле держит молоток!"
Весь день не отходила от телефона. Каждый звонок бросал с
места. Сердце обмирало, а потом неслось так, что темнело в
глазах. Когда телефон занимали девчонки, не могла работать,
отвечала невпопад, путала печати. Думала лишь - только б он не
позвонил сейчас. Только б он позвонил потом. Только бы скорей
перестали они трепаться. Смутно вспоминала, что никогда так не
волновалась, ожидая звонков Симагина: тот бы прозвонился, что
ему...
После работы позвонила сама. Не могла больше ждать. Эта
ночь, наверное, решила судьбу их отношений - а ведь Ася проявила
себя не лучшим образом. Ответь, заклинала Ася. Я опять прибегу.
Позволь мне попробовать еще, ну позволь. Станет так светло. Я
сготовлю вкусный ужин; ты будешь рассказывать мне все-все, потому
что я пойму все-все; потом ты побудешь во мне, потом уснешь
спокойно, не одиноко. Разве ты сам не хочешь?
Поздно вечером позвонили снова. Сил не было сидеть в пустой
квартире. Не отвечали. Надвигалось ужасное, непоправимое.
Кажется, она проиграла. Я неумелая, черствая дура, я холодная
рыба, я не сумела. Это Симагин виноват! Он отучил бороться, он
сюсюкал и берег, и заваливал цветами, стоило слегка помрачнеть.
После полуночи она вышла на пустынную улицу и позвонила в
последний раз. У Вербицкого не отвечали. Тогда она заплакала. Не
будь Антошки, она покончила бы с собой.
5
Листья летели навстречу.
Вскипая недолгими водоворотами, всплескивая и опадая, в
грудь била стремительная золотая река. Осень стряхивала листву, и
от косых лучей не по-теплому яркого, сухого солнца некуда было
укрыться.
Со странным чувством бродил он по городу. Память играла с
ним злую шутку - ему некуда было укрыться.
Вот остановка - здесь познакомились. Вот площадь Искусств -
здесь договорились встретиться, и оба ужасно опоздали, но так
были уверены друг в друге, что приехали оба час спустя, и
встретились. Вот Финляндский, отсюда уезжали в тот волшебный день
на залив. Вот полнолуние, ее так волновала луна. Вот вода, она
любила плавать. Мир был полон ею. Она присутствовала всюду - в
воздухе, в воде, в цветах, которые он не успел ей подарить... Она
сама была воздухом, водой и цветами, и воздух стал теперь душен,
вода - суха, и цветы - бесцветны.
Он не знал, не старался узнать, где она и что с нею. Он был
уверен, что она счастлива.
Он больше не задерживался в институте. Это тоже было странно
и глупо: когда его ждали дома и он спешил домой, - работа
увлекала, и он засиживался допоздна. Теперь его не ждал никто, но
он уходил со всеми. Голова обесплодела.
Он листал книги. Смотрел кино. Обедал, где придется, и
заходил домой, как в гостиницу. Все потеряло смысл - и работа, и
книги, все.
Получил письмо от Леры - ровно через год после того, как они
повстречались на набережной. Сцепив руки и глядя на лежащий на
столе белый конверт, Симагин долго сидел в густеющих сумерках,
пока пустая квартира валилась в ночь. Потом, не читая, сжег. Умом
понимал, что это, может быть, жестоко. Но не хотел равнодушно
приятельского письма. И не хотел влюбленно преданного письма. И
то, и другое было бы больно. Ничего не хотел. Нелепо, гротескно -
при Асе он стремился, и мог, и даже чувствовал себя вправе
ласкать другую женщину. Теперь нет. Не чувствовал себя вправе, не
стремился, не мог.
Полюбил заходить в женские магазины. Нравилось мучить себя,
прикидывая, что бы он подарил, что пошло бы ей, чему бы она
обрадовалась. Он так любил, когда она радовалась. Она так любила,
когда он дарил. И так любила дарить сама. Почему я мало ей дарил?
Почему мы мало бывали вместе? Все думал - потом... Какая
глупость! Ведь нет никакого "потом". Только "сейчас". Жизнь - это
то, что "сейчас". Больше ничего нет и не будет. Эти годы были
мимолетны, как взмах ресниц. Уже мчались последние дни, а я
благодушествовал: потом. Будет отпуск... Будет зима... Ничего не
будет, будущего нет. Сверкающая тонкая змейка сникла и погасла на
горизонте.
На щеке, от лестницы, остался едва заметный шрам. Пятнышко.
И, кроме, ничего не осталось.
Это было, пожалуй, самым противоестественным. Что от трех
лет - трех этих лет! - ничего не осталось. Плоские, холодные
фотографии. Немного одежды, которую он покупал ей и ее сыну.
Планетоход, коробка пластилина, радиоконструктор, привезенный из
Москвы поздно. Ее скромные подарки ему. Все. Да - еще много-много
боли и пустоты.
Если бы можно было уехать...
Как это писал Энгельс брату: "Я рекомендую каждому, кто
чувствует себя слабым или утомленным, предпринять путешествие по
океану и провести две-три недели у Ниагарского водопада, и столько
же в Андирондакских горах, на высоте двух тысяч футов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85