Карамышев медленно кивал, сосредоточенно глядя куда-то в
сторону.
- Понимаю, - проговорил он после паузы. - Но, простите, это
не частное уточнение, а фундаментальная поправка теории,
качественный скачок. Вы говорили с Эммануилом Борисовичем?
- Не успел еще. Только что придумал, пока ехал. У Карамышева
дрогнули уголки тонких губ.
- Как вам это пришло в голову?
Симагин смущенно улыбнулся и пожал плечами. Откуда он знал,
как. Потел в автобусе, думал обо всем сразу; если сильно пихали -
отпихивался...
- Следовательно, - уточнил Карамышев, - подсадки надлежит
конструировать с учетом этих вот участков каждого объекта?
- Именно! У них своя структура, и мы ее не поймем, пока все
эти точки до единой не выявим. Главное сейчас - разработать
методику обнаружения в спектрограмме этих... потенциальных пиков,
запальных точек, участков ожидания - назовите как хотите.
- Симагинских точек, - серьезно предложил Карамышев. Симагин
замахал на него руками.
- Ну уж! Симагинских дочек...
Они дружелюбно посмеялись. Обычно между ними стоял холодок,
но сегодня они говорили, как соратники, и было вдвойне приятно. И
даже Володя улыбался из папиросного дыма, из-за частокола
мутно-желтых ногтей. Он все слышал, и в глазах его, под вечно
насупленными, лохматыми, смолоду седыми бровями, вновь плясало
пламя. Он бы кожу дал с себя нарезать ремешками, чтобы скорее был
получен результат, - но умел лишь контролировать частотные
характеристики блинкетов, а в прорыв, в бой за жизнь его сына
первыми опять шли другие. Посторонние теоретики.
В этот вечер Симагин остался в лаборатории вдвоем с
Карамышевым.
Придя домой с проклятой кассетой в кармане, Вербицкий сказал
себе: хватит, и взялся за дело - задернул шторы, отключил
телефон, тщательно сел за стол; от клавиатуры его воротило, и от
того, что получалось на бумаге, воротило, но надо, надо было
сделать нечто вещественное, наконец, я тоже могу делать! Тоже!!
Он работал без перерыва до позднего утра, и мог бы, вероятно,
чувствовать удовлетворение: полтора десятка истоптанных литерами
страниц лежали на столе, сложенные аккуратной стопкой; но боже
мой, как горько, как мерзостно было смотреть на это смердящее
изобилие, что за ремесленные поделки перепрыгивали на бумагу с
тупо пляшущих пальцев! Раздуваясь от важности - из грязи в князи,
от своей обретенной незаслуженно, как бы за взятку,
увековеченности, они монументально хохотали над всем
невысказанным, застенчивым настоящим. Разучился, гвоздило в
висках, разучился... Он встал попить. Конечно, за взятку; что
такое магистральная тема - это тема, дающая взятки; а уж в чем
эта тема заключается, все равно. Она может воспевать фанатизм
тридцатых, инфантилизм шестидесятых, может витийствовать о вечных
ценностях и возвращении к истокам, но если она становится
привилегированной, ее захлестывают серость и ремесло. В
привилегированный слой всегда прорывается серость, алчущая,
напрягаясь поменьше, получать побольше единственно благодаря
статусу. В баре было много чего помимо минералки, и Вербицкий
едва подавлял желание намешать чего-нибудь оглушительного -
может, тогда отхлынет вязкая трясина немоты? Но это уж последнее
дело, стоит начать работать так, и через год-другой от человека
остается нечто кишечнополостное, нет, нет, гордость не позволяла
ему, гордость и воля, он перемелет, он превозможет, он будет
сильнее, черт возьми, и повалит эту глухую обшарпанную стенку...
между чем и чем? Что ушло? Он не мог понять, но чувствовал:
что-то ушло, и жуткий, первобытный страх охватывал его при мысли,
что в его тридцать с маленьким хвостиком лет это ушло уже
навсегда. Как молодость. Как любовь. Слова, слова... Но неужели
явления, обозначенные ими, сродни друг другу и растут из одного
корня? Неужели это уже старость? Нет! Нет! До новых встречь,
говорите? Я вам покажу до новых встречь! Сожрете! Пальчики
оближете! Я не капитулирую! - тряся стаканом, вслух закричал он,
вспомнив ионесковского "Носорога". Будьте вы прокляты, я молод,
молод, молод! Он вернулся за стол. Пулеметно выстреливал
фразу-две и вновь надолго замирал, глядя в потолок, курил до
одури, вставал, пил кофе, ходил по пустой квартире - шесть шагов
по комнате плюс два с половиной по кухне; если идти зигзагом, то
плюс еще три шага. Ничего, кроме работы! Делать! Делать!
Он закончил главу, выдернул лист из машинки и опять закурил,
опять выпил теплой солоноватой шипучки, принял две таблетки
феназепама.
Подушка и простыни были горячими, липкими - он долго варился
в них в каком-то сумеречном состоянии, отчетливо понимая, что не
спит, но не в силах пошевелиться. Потом сверху упала темная
штора, и все погасло.
Очнулся вялый, разбитый, больной. Сердце вздрагивало редко и
немощно. Рот был полон мерзости, голова гудела. Некоторое время
Вербицкий припоминал, кто он и что с ним происходит. Пот время от
времени проступал то на груди, то на ногах. Затем он принял душ.
Затем сделал несколько бодрящих асан. Захотелось есть, он полез в
холодильник, но обнаружил лишь заветренный, закраснелый ошметок
колбасы.
Войдя в до тошноты знакомое кафе, на черном фоне стен он
сразу увидел знакомые лица. За крайним столиком сидел Ляпишев -
уже на взводе, со съехавшим галстуком и расстегнутым воротником
ворочал мутными глазами, а напротив него аккуратно кушал яичницу
миниатюрный Сашенька Роткин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85